Цветины луга - [111]

Обеденный перерыв кончился. Люди зашевелились, зашумели, принялись за работу. Загудели машины. Издалека донесся звук кавала — это играл бай Дафин. Но песня кавала не достигала до людских сердец, таяла где-то там, наверху, в лесочке, вспугнутая шумом людских голосов, ревом машин.

Игна взяла лопату и пошла нагружать землю на грузовик. Дянко Георгиев направился к ней, но чтобы она не подумала, что он пришел ее обрабатывать, вступил в разговор с другими кооператорами.

— Если бы мне раньше сказали, что вы примиритесь так скоро с потерей Тонкоструйца, я бы не поверил, смеялся Дянко Георгиев. — Чудной вы народ, ей-богу!

— А ты разве не считаешь себя орешчанином? — вмешалась Игна. Он обрадовался, что его уловка оказалась удачной, и Игна сама вступила в разговор.

— Небось знаешь, что откуда жена, оттуда и муж, — досказала Игна.

— Да, но жена сбежала…

Женщины рассмеялись.

— Да ты уж признайся, что с тех пор, как Мара переехала на завод, и тебя не тянет в Орешец. Там днюешь, там и ночуешь!..

— Так он ведь, Игна, у жены ночует. Не ночевать же ему у меня или у тебя!

— Нет, нет, тут что-то не то! — настаивала Игна, пронизывая его насквозь, как рентгеном, своим проницательным взглядом. — Не тот стал наш председатель!

— Так он тогда был холостым… А теперь вот женился. Жена молодая, с лица хоть воды напейся, вот и пропала его силушка, похудел, зачах.

— Нет, нет, не в этом дело, — возразила Игна. — Раньше он шел напрямик. Огрызался Солнышку, таскал нас по комитетам, протестовал, возмущался. А теперь… что-то надломилось, сник.

Председатель побаивался Игны. Он знал, что она не постесняется расчихвостить его при всех, сделать посмешищем в глазах всего села. Узнав, что Мара родила в кабинете главного инженера, Игна помчалась на овцеферму, отыскала там Дянко и напустилась на него, точно коршун:

— Чего ты здесь околачиваешься, беги сейчас же на завод, жена твоя умирает!

Он глянул на нее, как очумелый, и не тронулся с места. Она схватила его за руку и потащила за собой.

— Овцы дохнут, видите ли! Да у тебя сейчас жена и ребенок там умереть могут!..

— Какой ты мужчина, да еще и председатель, если позволил жене в таком положении бегать, улаживать школьные дела. Да ты бы сказал: «Мара, никуда не ходи, я сам!», — а ты пустил ее, женщину на сносях. Такие вы все! У вас, мужчин, сердца нет.

— Я ей говорил, а она…

— Что она? Да ты не говори, а дело делай!

— Так она не слушает!

— Не слушает. А почему? Да потому как видит, что ты рохля.

— Слушай, Игна!..

— А что — неправда? Мы ведь не слепые, все видим. Испугался Солнышка, на человека стал не похож.

Вот и теперь он оказался прижатым к стенке. Увидев Лидию, ухватился за нее, как утопающий за соломинку.

— Лидия, спой что-нибудь. Разве Тонкоструец не заслуживает хорошей песни? Знаешь, какую спой? Про Стояна и орлов! Так уж эта песня запала всем в душу с прошлого раза, что даже просили меня: «Товарищ председатель! Запиши ты эту песню на пластинку и ставь ее нам, когда работаем, легче на сердце станет».

Лидия кивнула головой, что, мол, согласна, а потом показала пальцем на уши и на экскаватор — мол, невозможно, машина гудит, мешает.

— Да не сейчас, когда отдыхать будем, — сказал Дянко и снова вернулся к женщинам.

Игна уже успокоилась.

— Как Пламенчо? — спросила она.

— Плачет, ест да спит.

— Ох, боюсь, останемся мы без председателя… Чует мое сердце — улетишь и ты на завод!..

Раздалась песня, и разговор их оборвался. Шум машин умолк, и только песня плыла над долиной, над вербами. Это была знакомая всем песня про Стояна и орлов, и голос был знакомый.

— Лидия поет… — сказал кто-то из женщин.

И хотя Игна первая услышала песню и сердце у нее трепетно забилось, но работу не бросила. Песня проникла в душу, взяла ее за сердце и не отпускала. Второй раз Лидия очаровала ее своей песней, и она ей… прощает.

Песня растревожила душу Игны, слова западали в сердце, словно проросшие семена в свежевспаханную, сырую землю. Песня имела над Игной удивительную, волшебную власть. Сыботин не раз говорил ей: «Ты, как змея. Тебя только песней укротить можно». Игна смеялась: «Что верно, то верно!».

Об этом знали все, знал и Дянко. Потому-то он и попросил Лидию спеть, словно хотел сказать: «Спой, пожалуйста, песню, чтобы эта наша Игна успокоилась». И Лидия сразу догадалась в чем дело, вспомнив первую встречу с Игной на посадке винограда.

Отзвучали последние голоса, затих Тонкоструец, весь изрытый, обезображенный. Он шептался с вечерними сумерками о том, каким он был и каким станет. Но река уже не журчала, как прежде, нежно, раскатисто и звонко. Из ее израненных губ вырывались лишь отдельные неясные звуки, похожие на стон.

А вдали монотонно гудел завод. Это он заставил реку пойти по новому руслу. Это он вырвал ей старые зубы и заменил их новыми. И теперь она должна пробиваться сквозь железные челюсти плотины, покорно наполняя водой запруды и бассейны.

Вербы, судьба которых была решена, трепетали бледные, в смертельном страхе, не видя исхода, словно землепашцы, призванные на войну и вынужденные погибать неизвестно за кого и за что.

Игна стояла на берегу Тонкоструйца, которого завтра уже не будет, потому что реки с берегами, где прошли ее детство, юность, где протекла жизнь многих поколений, больше уже не будет. На ее месте возникнут каналы и водоемы с берегами из цемента и бетона, она будет течь по трубам, которые донесут ее до того места, где пасется скот.