Цвет жизни - [16]

Мое лицо вспыхивает огнем. Мэри нет в кабинете дежурной сестры, и я начинаю методично осматривать отделение, пока не нахожу ее в палате для новорожденных, беседующей с одним из педиатров.

— Мэри, — говорю я, приклеивая к лицу улыбку. — У тебя есть минута?

Она идет в сторону станции медсестер, но мне не хочется заводить этот разговор в месте, где нас могут услышать, поэтому я сворачиваю в комнату отдыха.

— Это что, шутка?

Она не пытается сделать вид, что не понимает, о чем речь:

— Рут, это ерунда. Представь себе, что какая-то семья выбирает врача по своим религиозным взглядам. Это то же самое.

— Это совсем не то же, что религиозные взгляды.

— Обычная формальность. У отца горячая голова, и это самый простой способ его успокоить, пока он не натворил чего-нибудь из ряда вон.

— А это еще не из ряда вон? — спрашиваю я.

— Послушай, — говорит Мэри, — я, во всяком случае, оказываю тебе услугу. Чтобы тебе больше не нужно было иметь дело с этим парнем. Честно, дело совсем не в тебе, Рут.

— Конечно не во мне, — решительно говорю я. — Сколько еще афроамериканцев работает в нашем отделении?

Мы обе знаем ответ. Большой, жирный ноль.

Я смотрю ей прямо в глаза.

— Ты не хочешь, чтобы я прикасалась к этому ребенку? — говорю я. — Прекрасно. Договорились.

Потом я ухожу и громко хлопаю за собой дверью.

Однажды религия примешалась к моей работе по уходу за новорожденными. Одна мусульманская пара решила рожать в нашей больнице, но отец поставил условие, что он должен быть первым человеком, который заговорит с новорожденным. Когда он мне это сказал, я объяснила, что сделаю все, от меня зависящее, чтобы удовлетворить его просьбу, но если во время родов начнутся осложнения, моей главной задачей будет спасение ребенка, а это подразумевает общение, и, значит, тишины в палате быть не может.

Я на некоторое время оставила супругов одних, чтобы они могли это обсудить, потом отец позвал меня и сказал:

— Если будут осложнения, я надеюсь, Аллах поймет.

Роды прошли как по писаному. Перед самым рождением ребенка я напомнила о просьбе пациента педиатру, который объявлял о появлении головы, правого плеча, левого плеча прямо как футбольный комментатор, и врач замолчал. Единственным звуком в палате был крик ребенка. Я взяла новорожденного, скользкого, как рыба, и положила на одеяло в руках его отца. Мужчина наклонился к крохотной головке сына и что-то прошептал ему на арабском. Потом он передал ребенка в руки жены, и палата снова взорвалась шумом.

Чуть позже в тот день, зайдя проверить двух своих пациентов, я застала их спящими. Отец стоял над детской кроваткой, глядя на своего ребенка так, будто не мог понять, как такое случилось. Это был взгляд, который я часто видела на лицах отцов, до самой последней минуты не воспринимавших беременность как что-то серьезное. У матери есть девять месяцев на то, чтобы привыкнуть делить с кем-то свое сердце; для отца же это случается внезапно, как ураган, который меняет ландшафт навсегда. «Какой у вас красивый мальчик», — сказала я, и он сглотнул. Я заметила: есть чувства, их не так уж много, для которых мы еще не изобрели правильных названий. Помедлив, я все же задала вопрос, который не давал мне покоя после родов его жены:

— Не хочу показаться бестактной, но не скажете, что вы шептали своему сыну?

— Азан, — пояснил отец. — Бог велик; нет Бога кроме Аллаха. Мухаммад — посланник Аллаха. — Он посмотрел на меня и улыбнулся. — В исламе мы хотим, чтобы первыми словами, которые слышит ребенок, была молитва.

И мне это показалось абсолютно уместным, ведь каждый ребенок — это чудо.

Просьба отца-мусульманина отличалась от просьбы Терка Бауэра, как день отличается от ночи.

Как любовь отличается от ненависти.

Сегодня напряженный день, поэтому поговорить с Корин о новом пациенте, который ей достался по наследству, у меня получается только тогда, когда мы уже надеваем куртки и идем к лифту.

— Что это было-то? — спрашивает Корин.

— Мэри отстранила меня, потому что я черная, — отвечаю я.

Корин морщит нос:

— Что-то не похоже это на Мэри.

Я поворачиваюсь к ней, и мои руки замирают на отворотах куртки.

— Значит, я обманываю?

Корин кладет ладонь мне на рукав:

— Конечно же нет. Просто я уверена, тут что-то не то.

Неправильно будет вымещать обиду на Корин, которой теперь придется иметь дело с этой ужасной семьей. Неправильно сердиться на нее, когда на самом деле я сержусь на Мэри. Корин всегда была моим соратником, а не противником. Но я понимаю: можно до посинения объяснять, что сейчас у меня на душе, и она все равно не поймет.

— Ну и ладно, — бросаю я. — Подумаешь, одним ребенком больше, одним меньше. Мне все равно.

Корин чуть наклоняет голову:

— Не хочешь по бокалу вина, пока мы не разошлись по домам?

Мои плечи опускаются.

— Не могу. Эдисон ждет.

Лифт подъезжает, двери открываются. Он забит людьми, потому что сейчас конец смены. На меня глядит море пустых белых лиц.

Обычно я об этом даже не задумываюсь. Но вдруг все остальные мысли улетучиваются из моего сознания и остается одна.

Я устала быть единственной Черной медсестрой в родильном отделении.

Я устала делать вид, что это не имеет значения.