Цукерман освобожденный - [49]

— Эсси, в этом инвалидном кресле он стал и вовсе неуправляемый. Мы все это знаем.

— Бедняга Губерт Хамфри. Если он читал открытки твоего отца, мне его, бедолагу, искренне жалко. Да и что Хамфри мог сделать, а, Натан? Он же не президент, и Вьетнам — это не он затеял. Он сам растерялся. Но Виктору об этом и обмолвиться было нельзя.

— Ну, мучениям Хамфри пришел конец.

— И мучениям Виктора тоже.

— Это да.

— Ну, Натан, давай не будем вокруг да около. Мы с тобой не кисейные барышни. Мне так повезло, что я могу узнать пикантные подробности и, без твоей матушки рядом, убедиться в том, что ты свой поц используешь не только чтобы воду спускать. Я хочу знать про тебя и кинозвезду. Что у вас вышло? Ты ее бросил или она тебя?

— Я тебе все расскажу про кинозвезду, только ты сначала расскажи мне про Пеплеров.

— Про Пеплеров из Ньюарка? Про тех, у которых сын? Алвин?

— Он самый. Алвин из Ньюарка. Что у тебя на него есть?

— Ну, он был в телешоу. Помнишь эти викторины? Кажется, выиграл двадцать пять тысяч. О нем была большая статья в «Стар-леджере». Это сто лет назад было. До того он служил в морской пехоте. Вроде его наградили «Пурпурным сердцем». Кажется, его ранило в голову. Или в ногу. Во всяком случае, когда он вернулся, в его честь играли «От чертогов Монтесумы». Что ты хочешь о нем узнать?

— Я столкнулся с ним в Нью-Йорке. Он подошел ко мне на улице и представился. Судя по нашей встрече, попали ему не в ногу, а в голову.

— Да ну? Чудила, да? Он вроде знал «Американу» вдоль и поперек, так он свой куш и сорвал. Но, конечно, ответы им давали заранее. Скандал был шумный. Одно время весь Ньюарк только о нем и говорил. В незапамятные времена я училась в старших классах вместе с его тетей Лотти, так что я каждую неделю следила за его игрой. Да все следили. Потом он проиграл, вот и все. Так он спятил?

— По-моему, немного спятил.

— Знаешь, то же самое мне говорят про тебя. И что не немного.

— А ты им что отвечаешь?

— Говорю, так и есть. И в банк, говорю, ему приходится ходить в смирительной рубашке. Тогда они затыкаются. Так как насчет кинозвезды? Кто кого бросил?

— Я ее.

— Идиот. Она восхитительна, и денег у нее, наверное, без счета. Натан, скажи бога ради, зачем ты ее бросил?

— Она восхитительна и стоит целое состояние, но она не нашей веры, Эстер.

— Не припомню, чтобы тебя это останавливало. Я всегда думала, что это тебя заводит. И кого ты теперь сводишь с ума?

— Голду Меир.

— Ох, Натан, хитрый ты лис, а с виду такой безобидный, в профессорских очках. Ты всегда был смышленый, даже в детстве. Вот твой братец был примерный-распримерный бойскаут, спать всегда ложился вовремя, а ты, ты вечно думал про нас: вот придурки. И все-таки, должна признать, этой книгой тебе удалось расшевелить публику. На твоем месте я бы не слушала, что они там несут.

Табличка «Пристегните ремни» погасла, Генри откинул кресло назад, пил мартини, которое заказал при взлете. Он был человек почти не пьющий, и мартини он прихлебывал как слегка неприятную микстуру. Его смуглое лицо в то утро казалось скорее болезненным, нежели романтичным — словно в кожу ему втерли пепел. Таким подавленным Цукерман видел его разве что тринадцать лет назад, когда он, второкурсник, приехал из Корнелла домой на выходные и объявил, что бросает химию и будет заниматься актерским мастерством. Он тогда только что сыграл Мусорщика в «Безумной из Шайо». Генри получил главную роль в первой же университетской постановке, где решил попробовать свои силы, и теперь за ужином он с почтением рассказывал о двух своих новых кумирах — Джоне Каррадине — тот сыграл Мусорщика на Бродвее и он намерен был с ними соперничать (и во внешности тоже — он уже потерял килограммов пять), и Тимми, юном студенте-режиссере, поставившем «Безумную» в Корнелле. Предыдущим летом Тимми работал маляром в Провинстауне, где у его родителей был летний домик, и был уверен, что и для Генри работа найдется, «ее полно». «И когда это?» — спросила миссис Цукерман, все еще потрясенная тем, как он исхудал. «Тимми говорит, летом, — ответил Генри. — В июле». — «А как же Черники?» — спросил отец. Два предыдущих лета Генри работал инструктором по плаванию в еврейском детском лагере в Адирондаке — его организовали два брата, учителя физкультуры из Ньюарка. Получил эту работу Генри в столь юном возрасте, потому что братья Черник хотели оказать услугу его отцу. «А как же твои обязательства перед Лу и Бадди Черниками?» — спросили его. Будучи трепетным, воспитанным, серьезным мальчиком, из тех, кто за всю жизнь ни разу не ослушался, Генри не мог дать отцу ответ, известный тем, кто прошел курс этики, поэтому просто выбежал из-за стола. Потому что всю дорогу из Итаки он ожидал худшего, потому что три дня не мог есть, в ужасе перед этим самым ужином, и сдался он, когда еще и вполовину не стало так плохо, как он предсказывал Тимми. Они несколько дней репетировали эту сцену у себя в общежитии, Тимми изображал доктора Цукермана как Лира в миниатюре, а Генри выдавал самый решительный вариант себя — играл Натана.

Всего через три часа после появления Генри маме пришлось тайно звонить Натану на Манхэттен, она, рыдая, попросила его немедленно приехать домой и помирить Мусорщика с отцом. Бегая посыльным с сообщениями между Генри — он заперся в спальне и цитировал Тимми и «Бэббита» Синклера Льюиса — и отцом — тот в гостиной перечислял все возможности, которых он был лишен в 1918 году, а Генри получил на блюдечке, — к трем часам ночи Натан сумел привести их к соглашению. Все решения касательно карьеры Генри договорились отложить на год. Он мог продолжать играть в студенческих спектаклях, но в то же время должен был заниматься химией и выполнить «свои обязательства», пусть хотя бы на это лето, по отношению к Черникам. А через год они соберутся и снова все взвесят… Но ничего такого не произошло, потому что к осени Генри обручился с Кэрол Гофф, девушкой, по оценке отца Генри,