Цукерман освобожденный - [20]

— Нет, в то место на Второй авеню, которое они все обожают.

— В «Элейн?» Ох, я, наверное, не самый подходящий человек, чтобы показывать вам «Элейн». Когда я был там с женой, — однажды они с Лорой ходили туда поужинать, посмотреть, каково оно там, — мы сидели максимально близко к туалету, так, что бумажные полотенца могли достать, не вставая с места. Вы лучше с Сэлинджером сходите, когда он будет в городе.

— Сэлинджер, Натан, не появляется нигде, кроме «Эль-Морокко».

Пары теснились в дверях, ожидая, когда можно будет попасть внутрь, посетители в четыре слоя облепили бар, ожидая столик, но на этот раз Цукермана со спутницей посадили по энергичному взмаху руки метрдотеля, и так далеко от туалета, что, приспичь ему, он оказался бы в весьма невыгодном положении.

— Ваша звезда взошла, — шепнула Сезара.

Все смотрели на нее, а она делала вид, будто они так и разговаривают наедине в машине.

— Люди в очереди на улице. Можно подумать, это бордель, как уде Сада, — сказала она, — а здесь всего-то сплетничают. Ненавижу такие места!

— Да? Тогда зачем мы сюда пришли?

— Я подумала, интересно будет посмотреть, как вы тоже это ненавидите.

— Ненавижу? Да для меня это незабываемый вечер.

— Оно и видно — по тому, как у вас желваки играют.

— Сидя здесь с вами, — сказал Цукерман, — я чувствую, что мое лицо расплывается в дымке. Я как дорожный указатель не в фокусе — на газетном фото лобового столкновения. Так бывает везде, куда бы вы ни пришли?

— Когда в Коннемаре дождь, то нет.

Они еще ничего не заказали, но официант уже принес шампанское. Его прислал расплывшийся в улыбке джентльмен за угловым столиком.

— Это вам, — спросил Цукерман Сезару, — или мне? — И привстал со стула — благодарил за щедрость.

— В любом случае, — сказала Сезара, — вы уж лучше подойдите, иначе они обидятся.

Цукерман пробрался между столиками пожать ему руку: радостный тучный мужчина, сильно загорелый, представил сильно загорелую женщину рядом как свою супругу.

— Очень любезно с вашей стороны, — сказал Цукерман.

— Это мне очень приятно. Я только хотел сказать, вы замечательно поработали с мисс О’Ши.

— Благодарю вас.

— Стоило ей только войти в этом платье — и весь зал ее. Она великолепна. Ничего не утратила. Трагическая императрица секса. А ведь столько времени прошло. Вы замечательно с ней поработали.

— Кто? — спросила Сезара, когда Цукерман вернулся.

— Вы.

— А о чем вы говорили?

— О том, как я замечательно с вами поработал. Я либо ваш парикмахер, либо ваш агент.

Официант открыл шампанское, они, повернувшись к угловому столику, подняли бокалы.

— А теперь, Натан, расскажите мне, какие тут еще знаменитости, кроме вас? Кто этот знаменитый человек?

Он знал, что она знает — весь мир знал, но можно было и повеселиться. Поэтому они и пошли сюда, а не в публичную библиотеку.

— Это, — сказал он, — писатель. Штатный грубиян.

— А кто с ним пьет?

— Жесткий журналист с нежной душой. Преданный помощник писателя, О’Банало.

— Я знала, — оживилась Сезара, — знала, что Цукерман — это не только приятные манеры и начищенные ботинки. Продолжайте.

— Этот auteur[12] — интеллектуал для недоумков. Наивная девушка — его примадонна, недоумок для интеллектуалов. А это издатель, любимый еврей гоев, а мужчина за соседним столиком, пожирающий вас глазами, — мэр Нью-Йорка, любимый гой евреев.

— А я уж лучше вам скажу, — ответила Сезара, — на случай, если он устроит сцену, что мужчина за столиком позади него — он поглядывает на вас украдкой — отец моего младшего ребенка.

— На самом деле?

— У меня начинает под ложечкой сосать — так я его узнаю.

— Почему? Из-за того, как он смотрит на вас?

— Он не смотрит. И не будет. Я была его «женщиной». Я отдала ему себя, и он никогда мне этого не простит. Он не просто чудовище, он еще великий моралист. Сын почти святой крестьянки, которая уж не знает, как отблагодарить Христа за все ее страдания. Я зачала от него ребенка и отказалась дать ему разрешение его признать. Он ждал за дверью родильной с адвокатом. Подготовил документы, где требовал, чтобы ребенок носил его почтенную фамилию. Да я бы лучше задушила его в колыбели. Пришлось вызвать полицию — он орал не переставая, — и его вышвырнули вон. Обо всем этом было в «Лос-Анджелес таймс».

— Я не узнал его — очки в тяжелой оправе, деловой костюм. У латинов особый напор.

Она поправила его:

— У этого — особое дерьмо. Этот — коварный псих и лжец.

— Что вас с ним свело?

— Что меня сводит с коварными психами и лжецами? В кино вокруг сплошные мужчины-самцы. Одна на съемках, в каком-то омерзительном отеле, в незнакомом месте, где говорят на чужом языке — в этом случае из окна у меня открывался вид на два мусорных бака и трех крыс, снующих вокруг. А потом начинается дождь, ты день за днем ждешь, когда тебя вызовут, и если мужчина-самец хочет тебя очаровать и сделать так, чтобы ты не скучала, а ты не хочешь сидеть у себя в номере и читать по шестнадцать часов в сутки, и если тебе нужно хоть с кем-то поужинать в этом омерзительном захолустном отеле…

— Вы могли избавиться от ребенка.

— Могла бы. Я могла бы от трех детей избавиться. Но я не так воспитана, чтобы избавляться от детей. Я воспитана, чтобы быть их матерью. Либо так, либо в монахини. Ирландские девушки не для этого воспитаны.