Цивилизация Потопа и мировая гибридная война - [41]

Большие художественные произведения, по крайней мере в русской литературе, всегда наполнены философскими и даже богословскими исканиями, прозрениями. Историки русской мысли отмечают, какое большое значение для нашей национальной философии имеет художественная словесность: Толстой и Достоевский открывают для них не меньше, чем наши крупнейшие мыслители.

«Цифра» Александра Андреевича Проханова — роман-фантасмагория, посвященная актуальнейшей теме «великой цифровой революции». И как полагается большому русскому роману, он весь пронизан интуициями, мягко говоря, небезынтересными с метафизической точки зрения. Достаточно сказать, что здесь развернута весьма богатая генеральная метафора: борьбы Слова и Цифры. И Проханов дает смелые, эвристически ценные трактовки этой метафоры, поворачивая ее как кристалл разными гранями, всматриваясь в эти грани и в их свет.

Николай Николаевич Полуверцев — мастер теории чисел, способный декодировать текущую реальность, и при этом поэт-визионер. Его противники представляют собой разветвленную законспирированную сеть, цель которой — заставить главного героя раскрыть секрет «модема Полуверцева», в существовании которого они не сомневаются. Парадокс пришествия Эры Цифры в романе состоит в том, что это пришествие не может совершиться без «модема Полуверцева». Агентам Цифросферы недостает главного и ключевого элемента, который должен замкнуть и увенчать всю их систему и добиться тем самым глобальной власти.

Фамилия олигарха Моргулиуса, олицетворяющего цифровой заговор, созвучна со словом «морг» — и это не случайно, в своем стремлении оцифровать все и вся он подобен патологоанатому, предназначение которого не вернуть жизнь умирающему, а манипулировать с уже остывающим трупом. Некоторых из персонажей враги «оцифровывают» прямо на глазах у Полуверцева — и они превращаются в послушные орудия нового миропорядка, нечто вроде биороботов.

По выражению Моргулиуса, открытие Полуверцева «делает Глобальную Цифровую революцию необратимой». Однако сам Полуверцев, находясь на протяжении всего романа в особом, пограничном состоянии сознания, между сном и явью, между галлюцинацией и воспоминаниями о прожитом, — силится и никак не может вспомнить о своем изобретении. Агенты противника подсказывают ему, что он создал новую «теорию чисел», что ему удалось на вечеринке филологов «превратить воду в вино», наконец, что он владеет секретом оцифровки самого Царствия Небесного. Эти подсказки терзают Полуверцева и, стараясь понять, что за этим скрывается, он извлекает из своей памяти такое откровение:

«В Оптиной пустыни в скиту, в ночном храме, где горела одинокая алая лампада, он беседовал с оптинскими старцами о числе, знаменующем скончание мира, и о числе, возвещавшем сотворение мира. Этот ночной разговор был прерван известием, что у ворот Пустыни остановилась коляска с писателем Львом Толстым, который бежал из дома. Старцы покинули Николая Николаевича, а тот вышел в туманную ночь, которая пахла сенокосами, лесной земляникой и близкой речной водой. Он долго стоял, слушая крик одинокой печальной птицы, и ему казалось, что это зовет его мама, прилетевшая повидаться с сыном из небесных высей. (…) Он шел ночными туманами, утопая в росе, и при свете зари увидел, как слиплись от росы колокольчики, и в каждом золотилась капля с отраженной зарей. Стоя в колокольчиках, он пережил откровение, какое переживали порой его предки полуверцы, исполняясь полнотой веры. Он услышал восхитительную музыку русского утра, и утренней русской зори, райскую песню русского цветка колокольчика. По утреннему лугу бежала к нему мама в белом платье, упала ему на грудь, приговаривая: „Коля, мой милый Коленька, как мы долго не виделись!“ В этот миг он уверовал полной верой в Царствие небесное, которое было внутри него. Тогда же родилось в нем прозрение о Царствии небесном, о числе, что следовало за Словом, силой которого был сотворен мир. Он вскоре забыл об откровении и о числе, но теперь ему напомнил об этом добродушный пастор из штата Техас…»

Итак, агентам противника нужны числа, тайные коды, в которых скрыт ключ от Царствия Небесного, цифровые ключи и пароли от сотворения и скончания мира. Им эти числа не открыты. Так же как, по слову Христа, им не могут быть известны сроки, день и час исполнения пророчества Апокалипсиса.

* * *

Слово «цифра» происходит от арабского sifr — «ничего, ноль». Оно родственно понятию «шифр». У Владимира Даля в его словаре находим: «Цыфрованное письмо — шифрованное, замена букв иными знаками, по особо придуманному ключу, чтобы сторонний не мог читать». В старину в книжном русском языке наряду со словом число имело хождение существительное чисмя, а также прилагательное чисменый. Такая форма делает прозрачной сопоставление и противопоставление числа и слова — чисмени и имени. Число, в конце концов, есть лишь одна из разновидностей имени, однако исторически отслоившаяся от других имен, в попытке построить особую автономную реальность «мира чисел».

Так и центральное понятие иудейской каббалы «сефирот», вероятнее всего, имеет то же происхождение в корне семитских языков, восходя к слову «сафар» (на иврите — «считать»). Каббалисты создавали свою науку на нумерологических и мистических соответствиях между числом (цыфирью), именами Бога, ангелами и состояниями творения. 10 сефирот соответствуют десяти цифрам десятиричных систем исчисления. Еще в древнеиндийской традиции идея о десяти основных единицах счета была связана с представлениями о формировании материального мира посредством действия десяти уплотняющихся вибраций духа. Исследователи каббалы ищут и находят ее истоки и в тысячелетней ведической мудрости, и в учениях древних египтян и халдеев.