Цирк Умберто - [183]
— Вот моя награда, — говорил он, подводя гостей к столу, на котором возвышались груды корреспонденции за несколько дней, — на афишах я печатал свое имя самым мелким шрифтом, но, как видите, оно известно и уважаемо во всем мире.
В начале мая Карас приехал в Будейовицы и тихим, погожим утром отправился по лесистым склонам в Горную Снежну. Раскидистая красавица лиственница у могилы отца и матери встретила его трепетом хвои. Долго стоял он, размышляя о бренности человеческой жизни, затем спустился в деревню, где у него никого уже не осталось, где никто его не узнавал. Дорогой ему встречались почти одни женщины, мужчины были в отъезде, странствовали с цирками. Карас улыбался — вот какие всходы дало семя, которое заронили они с покойным отцом… Он взглянул на церквушку, подошел к изгороди приходского сада — над ней все так же свисали ветви груш и черешен. Потом углубился в лес, добрел до ручья, где водились раки, в дубнячке невольно напряг зрение — не мелькнет ли в траве шляпка подосиновика. С детства знакомым лесом прошел он на немецкую сторону, дождался там автобуса и, удовлетворенный, возвратился в Будейовицы. Хорошо в горах, тихо и покойно, но ему уже не покинуть большого города — слишком свыкся он с его гулом, с ритмом его жизни.
Возвратившись домой, Карас обнаружил, что секретарь придвинул к заваленному письмами столу второй стол, на котором тоже громоздились пакеты.
— Прямо лавина какая-то, — встретил его пан Каубле. — Многие обещают приехать тридцать первого, проститься с вами.
— Все-таки мир хорош, дружище, и жизнь прекрасна, — воскликнул растроганный Карас.
— Получается так, — живо отозвался седеющий преемник Стеенговера, — человек годами создает свой собственный мир, и в один прекрасный день обнаруживается, что мир этот реально существует.
— Может быть, и так, голубчик, может быть, — кивал Карас, — но что же нам делать с гостями?
— Ума не приложу. Билеты давным-давно распроданы, а заявки продолжают сыпаться со всех сторон.
— Не дать ли нам дневное представление?
— Это невозможно, пан директор. Мы уступили помещение Бребурдам, тридцать первого у них генеральная. Пожалуй, единственный выход… если вы не пожалеете тысчонки-другой… устроить где-нибудь чай — днем, нечто вроде прощального приема.
— Прекрасно, голубчик. За деньгами для встречи с друзьями дело не станет. Ну, да я целиком полагаюсь на вас, пан Каубле, будьте так любезны, возьмите это на себя — с меня хватит корреспонденции.
И вот однажды шеф-редактор «Гласа народа» получил такое послание:
«Пан Вацлав Карас приглашает Вас 31 мая 1925 года в 17 часов на чай в зале отеля „Карлтон“».
Шеф-редактор повертел в руках пригласительный билет и потянулся к телефону.
— Алло, это «Глас лиду»? Дайте шефа, пожалуйста… Привет, Гонза, это Одвадил. Скажи на милость, ты не получал приглашения от некоего Вацлава Караса? Кто это такой? Это не бывший министр? Что, директор варьете? Но ведь там был какой-то Умберто?.. Тридцать пять лет, говоришь, директорствовал? Отродясь не слыхивал. Значит, не идем, он ведь не политик… Дашь об этом информацию в хронике? Правильно. Я тоже так сделаю. Ну, спасибо, Гонза, пока.
Шеф-редактор положил трубку и нажал кнопку звонка. Вошел посыльный.
— Пан Корноут, подкиньте-ка это пану Хлебенцу в хронику.
Минуту спустя в дверь постучали, и в кабинет, держа в руках приглашение Караса, вошел редактор отдела хроники.
— Пан шеф, вы переслали мне эту карточку… Не могли бы вы сказать, кто такой Вацлав Карас?
Шеф-редактор уперся руками в стол и отодвинулся вместе с креслом, выпятив могучий живот. Затем он воздел руки над головой и принялся распекать подчиненного:
