Циклон - [42]

Во время обыска шуцманы, сопя, старательно перерыли овес, но о зерне ничего не сказали, видно, искали что-то другое. Порылись и ушли ни с чем.

И в эту же ночь появился в бараке Случайный Случай.

— Это нам предостережение, — сказал он, выслушав все.

И еще сказал, что нужно кого-то направить в город. Собственно, не в самый город, а ближе, в заводской поселок. Дело есть.

— Должна была бы наша связная пойти. Но нет ведь ее. — Присю, сестру свою, имел он в виду. — Кто пойдет?

Шамиль вскочил с нар:

— Я. Только я!

Все, что было связано с Присей, он должен был взять на себя, никому этого не уступая… Именно так его и поняли…

— Хорошо, пойдешь ты, — сказал Байдашный, старший на этом совещании, проходившем при подслеповатом каганце.

Остальные тоже дали свое согласие, и Шамиль понимал, как много их согласием сказано. Что под силу тебе это рискованное задание. И мы полностью тебе доверяем. Доверяем все наше заветное, тайное, даже наши собственные жизни! Поручимся за тебя перед стражей и перед конторой, поручимся, что ты непременно возвратишься, — ведь все мы остаемся тут за тебя заложниками. Вот почему ты не имеешь права даже погибнуть в дороге. Ты должен возвратиться хотя бы мертвым!

По тем тревожным временам безмерно далеким был голодный, измученный террором город. Придется идти через села, где свирепствует полиция, на каждом шагу рискуя жизнью, идти по неизведанным дорогам той холодной, погребенной в снегах оккупации Украины. Можешь наткнуться на облаву, могут задержать, схватить тебя — ведь всюду сейчас хватают таких, как ты. Вооруженные пьяные морды могут на месте где-нибудь тебя прикончить в сугробе и ни перед кем не будут за это отвечать, ибо нет здесь сейчас и тени того правосудия, которое защитило бы тебя.

И все же Шамиль был почти рад, что идти выпадает ему, что товарищи остановили на нем свой выбор.

На следующий день хлопцы снаряжали его в дорогу. Раздобыли где-то армяк допотопный и заячью шапку с ушами. Лешка-костромич отдал свои теплые портянки. В суму насыпали овса. Решетняк еще и пошутил:

— Как рысаку, овсишка тебе ярого да сухого… Обменяешь где-нибудь в дороге… Может, на что-нибудь горяченькое, чтобы не замерз…

С караульными договаривались о размере взятки. Через агронома выцыганили в конторе для Шамиля даже какую-то жалкую справку с размазанной печатью. Является он, дескать, рабочим этого имения, отпущен навестить родственников, что и удостоверяется. Агроном, лично подписавший справку, хорошо знал, что родственников этих в природе не существует, поэтому счел необходимым и со своей стороны предупредить Шамиля:

— Бумажка мало что стоит… Лучше всего на глаза не попадаться этим людохватам.

Шамиль усмехнулся:

— Я верю в свою звезду.

Видимо, в словах его прозвучала какая-то самонадеянность, ибо агроном проводил его вдруг погрустневшим взглядом. Для этой почти отчаянной самоуверенности у Шамиля были основания: звезда и впрямь существовала, и Шамиль куда больше, чем на бумажку, полагался именно на эту звезду. Давно уже замечал он, что в тяжелые времена люди верят в добрые приметы, и, хотя раньше это у него вызывало только улыбку, теперь порой ловил себя на том, что и сам, кажется, уже верит в приметы. Прися, чистая к ней любовь — не она ли являлась Шамилю в виде этой счастливой звезды, которая всюду проведет его неуязвимым? А еще этот спасительный амулет, что Шамиль хранит у самого сердца… Знак фронтовой доблести. Пока он при тебе — ты человек и боец.

На третий день с рассветом вышел из барака. Только забрезжило, когда он уже миновал самую отдаленную степную лесополосу, служившую границей земель именья. Выросший в стране солнца, согретый теплом устремленных к солнцу скал, увитых виноградными лозами, очутился теперь лицом к лицу с безбрежностью снегов, обнимавших весь простор. Продрался сквозь колючие заросли лесополосы, вспугнул зайца, спавшего в снегу, и вдохнул свободу полной грудью. Барак и жизнь под конвоем остались где-то там позади, за проволочно-колючим, словно лагерным, валом маслин и акаций, и первым желанием было, желанием, наболевшим до крика: никогда не возвращаться! Пусть погибнуть, но не поднадзорным, а здесь, в поле, в снегах, под напевы вольного ветра! Сразу словно бы упали невидимые цепи, которые столько времени опутывали его, хотелось кричать от восторга, жадно пить этот, вольный ветер.

Выпрямиться хотелось так, чтобы достать рукавицей небо, его кудлатые тучи. Земля здесь уже словно бы ничья, и небо ничье, и дорог никаких. Хотя нет, вон пошли столбы вдоль занесенного снегом большака. Там взрывались наши мины, опаляя снег, оставляя на месте взрыва клочья вражеских мундиров… Пересек большак и почувствовал себя еще свободнее: были впереди безбрежность, безлюдье, свобода или хотя бы призрачная иллюзия ее. Тут только ты и снега, ты и ветер! Чувствуешь себя молодым, сильным зверем, вырвавшимся наконец из клетки, получившим в свое распоряжение целую планету!

Взошел на пригорок, оглянулся: чуть виднеются далекие скирды, фермы совхозные тают во мгле горизонтов, быть может, и в самом деле ты в последний раз бросаешь прощальный взгляд на них? И сквозь мгновенное невольное опьянение вдруг — трезвый голос: «А хлопцы как? Те, которые поручились за тебя и ждут тебя хоть мертвого. Или свобода дороже их? Тебе свобода, а им? Есть свобода, но есть еще и такое понятие: эгоизм свободы. Не это ли искушает тебя сейчас?»