Циклон - [36]

Сергей вопросительно взглянул на профессора:

— Старость — это трагедия?

— Если есть трагедия старости, то, думаю, не в том она, что стареет тело…

— А в чем?

— В том, что молодой остается душа.

— Афоризм! Это стоило бы где-нибудь подать с экрана, — ухватился за услышанное Сергей.

Колосовский тем временем рассматривал профессора. Глядя на этого чудо-человека, думал о его выносливости, силе воли, любви к жизни: в самом ведь пекле был профессор, в пропастях отчаяния, и вот снова вернулся к звездам… Все-таки человек — это не только совокупность белков, жиров, углеводов! Даже минеральную воду и ту еще как следует не изучили, не знаем доподлинно, благодаря чему обретает она свои редкостные свойства, проходя невидимые пути где-то там, в земных недрах, а что уж сказать о мироздании души человеческой!..

Когда-то, в труднейшей жизненной ситуации, судьба случайно свела Богдана с этим профессором Изюмским. Возле куреня, в конском чесоточном лазарете… Был зипун рыжий тогда на этих плечах, были слова великой печали: «Нет неба, нет звезд, в черных ураганах этот век, быть может, последний из отведенных роду людскому…»

Возродился человек, возвратил себе человеческую свою сущность, снова направил взгляд во вселенную.

— А вы, Колосовский, — обратился к нему астроном, — что-нибудь снимаете сейчас?

— Собираемся. В туманах поисков пока что.

— Искать — это, видимо, приятнее всего… Не в научную ли фантастику ударились?

— Нет.

— Там почему-то больше всего курьезов получается. По-моему, ваше искусство, как, кстати, и всякое другое, должно не только эмоционально дать почувствовать молодому поколению наше время, но еще и помочь его понять. Нам, старшим, кажется, что молодежь обладает тем же опытом, что и мы, видела то, что и мы. А ведь это не так. И тут, конечно, дело не столько в сюжетах, тут хочется видеть все многообразие художественной мысли, широкой, свободной. Чтобы заполонила тебя. Магия экрана, она ведь и в самом деле существует. Я, несмотря на то, что хлопот у меня полон рот, стараюсь не пропускать фильмов, охотно смотрю и наши и привозные. В особенности же про Любовь, — улыбнулся профессор и через минутку снова стал серьезным. — Но хотелось бы на экране видеть любовь не облегченную, а как силу жизненную и активную, я подчеркиваю, активную, способную, быть может, даже влиять на самое движение истории… Любовь — понятие широкое, если хотите, философское. Вот и эта обсерватория, разве же не из любви она выросла? Иной раз думаю ночью: это же павшие, это они, словно бы встав, на своих плечах подняли твою лабораторию звездную!.. Или вот он, главный герой наш, телескоп. Метр в поперечнике! Это же чья-то любовь со сверхъювелирной точностью шлифовала его, прежде чем нам передать…

Профессор угощал их потом редкостной «изабеллой» из местных виноградных лоз. А когда вышли во двор, чтобы возвращаться в гостиницу, Сергей снова засмотрелся на серебристые, солнцем облитые полушария куполов обсерватории.

— Ну, а циклон, который недавно внизу свирепствовал, к вам на олимп не добрался?

— Достается и нам. Когда разгуляется ураган да понесет песок и землю — тогда прощайся с небом, со звездами, по крайней мере, на некоторое время.

— Жаль, что я не укротитель циклонов, — вздохнул Сергей.

Профессор, заложив руки за спину, прохаживался взад-вперед, сверкая сединой, и словно бы размышлял вслух:

— На человека войны, на него — болезни, против него — стихия… А человек вопреки всему все-таки должен всюду оставаться человеком…

Кто-то из молодых сотрудников обсерватории, пробегая по аллее, крикнул издалека, докладывая профессору:

— Пишу Солнце!

Старик улыбнулся.

— Слышите, что он пишет, этот потомок запорожского писаря?

Когда, уже простившись, они спускались с горы, Сергей снова вспомнил об этой случайной реплике:

— Завидую человеку, который может вот так по-рабочему, буднично сказать: «Пишу Солнце!»

XVI

А я покамест вынужден писать тьму. Глухие беззвездные ночи осенние. Барак, сотрясаемый непогодой. И ночное заседание трибунала в углу, на нижних нарах…

Пат и Паташон не очень утруждают себя службой. Днем их все чаще вовлекают в облавы — ходят выгонять по соседним селам людей на трудповинность да вылавливать уклоняющихся от отправки в Германию. И невелика радость после такого дня, промокшему, промерзшему, месить грязь до барака. К тому же сам характер работы пленных требовал несколько отпустить гайки режима: кто на конюшне, кто поехал на станцию за углем, еще кого-то на целую ночь послали на мельницу… Часовые наведаются с вечера в барак, покрутятся, выяснят, кто где, и уходят играть. В конце концов куда эти барачные убегут? Сюда уже и аэропланы их не долетают. Засады всюду, на всех дорогах хватают, по городам облавы — чаще теперь, наоборот, сюда, в имение, убегают, где хотя бы с голоду не пропадешь…

Вечером, как только исчезнут Пат и Паташон, барак оживает, посты из самих пленных становятся во дворе на стражу. Стоят по углам, выслеживают темноту, пока в бараке заседает суровый беспротокольный их трибунал. Судят.

Прибегала перед этим Катря к Ивану. Время от времени она теперь его проведывает, все уже привыкли к ней, иногда и ночевать остается — ведет ее тогда Иван в тамбурный отсек на конюшне, где греет их густое, надышанное лошадьми тепло и попон хватает, чтобы укрыть их любовь. Там, в тамбурной светлице, на пуховиках из соломы, слышат они всю ночь, как кони у яслей тяжело вздыхают, думая что-то свое, лошадиное, может, вольное и далекое, как летние луга.