Циклон - [25]

Вихола смерил взглядом неожиданного защитника:

— Так, может, ты? Кунак? Крепко, видать, покуначились?

— Холодная Гора покуначит… Давай.

Но этому почему-то не дал. Слишком горячий, от такого всего можно ждать… Втянув голову в ссутуленные плечи, снова прицелился прищуренным глазом в Колосовского:

— То-то я и заметил сразу, что он у вас какой-то скособоченный… Дай, думаю, поставлю этого казака под рожон. Пускай хребет ему расправит. Рожон — это такой струмент, что каждый хрящик поставит на место… А казак, выходит, соломенный?

— Сказали ж вам, не может он, — кинул из толпы измученный, немолодых уже лет пленный, которого и имени еще никто не знал.

— А не можешь, так зачем ты мне нужен? — с яростью повысил голос бригадир. — Вылеживался бы и дальше там, на Холодной Горе! А мне нужны такие, чтобы всякую работу умели! — И опять-таки сдержал, усмирил себя до кривой усмешки. — Так кто же? Гордый сын Кавказа берется? Но ведь у вас там только лезгинку умеют выбивать? Винцо да «Сулико»! А на хлебце — все на нашем, на готовеньком!

— Да хватит уж вам, — сказал вдруг Решетняк, выступая наперед. — Дайте я.

И рука его тихо легла на рожон, охватила это копье крепко, костляво.

— Еще один кунак-защитник, — бригадир приценивался теперь к Решетняку, взвешивая взглядом его приземистую фигуру: надежные рабочие плечи круто бугрились под пропотевшей гимнастеркой. — Умеешь? Что ж, — Вихола улыбнулся криво, — бери, выручай дружков… Интеллигенция и тут на простых выезжает… А ну, Приська, заправь ему как следует!

Девушка с граблями стояла среди женщин: рослая, со смуглыми персиками щек, в синей кофтенке вылинявшей, обозначившейся двумя пятнами на тугой груди. Глаза широко открытые, искристые какие-то от солнца или от слез.

— Ну зачем вы это? — глядя на бригадира, промолвила с болью. — Люди с ног валятся, а вы…

— Давай, давай, не рассусоливай, больно ты сегодня грамотна! Не на курорт сюда присланы! Война — не мать родна… Бери нанизывай!

Слезы затуманивали девушке глаза, когда она взялась готовить грабельками свежую пушистую солому под рожон. Будто ткала ее деликатно, аккуратно, делала это так, чтобы соломинки не было лишней, ведь каждая соломинка сейчас, как гора, ляжет этому измученному на плечи.

И дыхание затаила толпа, глядя, как Решетняк, опершись коленом о землю, примеряется, осторожно загоняет рожон в солому, а потом, напрягаясь, пробует поднять, оторвать его от земли вместе с нанизанным пластом соломы. Чуточку поднял и не удержал, повалился на землю, сломленный ношей.

Зашумели женщины, укоряя Вихолу:

— Да что же это вы, Семеныч, делаете с людьми? Столько голодал, откуда же у него будет сила в руках?..

— Не ваше дело, — огрызнулся бригадир. — На фронте небось ящики со снарядами швырял.

А Решетняк тем временем пробовал еще раз и еще. И когда Прися помогла ему грабельками из-под низу, он все-таки поднял рожон, поставил его торчком. Передохнув, с натугой поднял его над собой и, пошатываясь, медленно направился к скирде.

Облегченно вздохнулось всем, кроме разве лишь Вихолы. Ссутулившийся, с картузом, опущенным на самые глаза, бросил Решетняку вдогонку почти с похвалой:

— Двужильный, видать… Вот как золотую папаху надел!.. У такого пуп не развяжется.

После этого, посоветовавшись в сторонке с конвоирами, принялся распределять пленных по работам. Тут уже кому что выпало: одних оставил на гумне, других послал на конюшню, третьих на фермы. Колосовский попал в группу, выделенную силосные ямы чистить.

Старший из конвоиров, перед тем как уйти со своей командой, предупредил на прощание:

— Днем будете работать на разных работах, а на ночь вас снова будут собирать вместе… Только не вздумайте бежать, дальше Днепра еще никому не удавалось… Там и хана — без музыки. И еще зарубите себе на носу: за одного вы все тут заложники. Знаете, что такое заложники? Один за всех, все за одного… Головами отвечаете!

Маленький, щуплый полицай из местных повел их к силосным ямам. Раздавая лопаты, заговаривал с пленными, не скрывал от них своей неприязни к Вихоле:

— Ловкач из ловкачей! Знает, кому какого поросенка послать в гебит… Дойчу-управителю внушил, что без него, без Вихолы, тут и хлеб не будет расти… Вошел в силу, теперь даже на агронома ноль внимания, сам заправляет хозяйством… А в коллективизацию разве ж так хутора эти громил, когда совхоз создавали… «Селькор Глаз»! Шумел, разоблачал… И вот уже вам активист наизнанку. Ничего не скажешь, сумел, перевернулся…

— Да ведь и ты тоже? — хмуро глянул Колосовский на конвоира.

— Что я? Горе заставило. Не был бы я, кто-нибудь другой был бы. Может, куда злее… От добра, думаете, хлопцы, я в эту грязищу влез? Тоже был за проволокой, вши три месяца меня ели… Да и теперь не мед: родные дети стыдятся, стали как чужие. Жена ругается: «Зачем было встревать? Зачем ты эту дурацкую повязку нацепил?»

— Не позавидуешь, — сказал Колосовский. — Горькая ваша жизнь, пан полицай.

— Не называй меня паном, — рассердился конвоир. — Какой я, к черту, пан?

— А кто же? Сеньор или герр?

— Просто Огей. Все меня тут знают. Знают, что и не хотел, окрутили под пьяную руку… Это вот напарник мой, Полубояринов, тот хоть в тюрьме сидел за прогул, а я ведь и в тюрьме не сидел!