Чья-то любимая - [53]

Даже этот дом перестал напоминать мне о Клаудии, о ее жестах и движениях, о ее уверенном голосе и еще более уверенных поступках. Прошло уже четырнадцать лет – вполне достаточный срок, чтобы даже эти воспоминания испарились. Старушка Клаудия, моя тигрица, моя королева джунглей, и сейчас иногда посещала меня во снах. Но я больше не слышал ее голоса в спальне, когда она скромно переодевалась за дверью туалетной комнаты. Призрак Клаудии, как и призраки Стравинских, теперь появлялись у меня очень редко. Разве что в те ночные часы, когда я, пьяный в стельку, начинаю посапывать перед экраном телевизора. Но я еще помнил, как порой косили ее глаза, если на вечеринках ненароком упоминались имена ее приятелей; двое из них были трюкачами, а один – рабочий из постановочного цеха. Но ведь глаза всегда запоминаются легче всего, глаза и запахи. Особенно, если речь идет о женщинах, потому что запах у каждой женщины так же индивидуален, как соусы, – некоторые пахнут прохладой, как глиняные кувшины; другие – как горячие кирпичи, раскаленные на солнце; или как младенцы с высокой температурой. Некоторые целомудренные женщины всегда немножко пахнут мускусом. А некоторые дамы, постоянно и невоздержанно занимающиеся сексом, никакого телесного запаха не имеют вообще, хотя как-то умудряются оставлять после себя на простынях запах мокрых губок и молочая.

Раньше мне представлялось, что как-нибудь я сяду и напишу книгу под названием «Вспоминая женщин», или «Женщины, которых я помню», или «Из любви к женщинам», а может, еще что-нибудь в этом роде. Однако, несмотря на то, что подобные фантазии посещали меня довольно часто, мне ни разу не удалось придумать для такой книги по-настоящему хорошее название, не говоря уже о самой книге. Во всяком случае, мне уже больше не хотелось быть Прустом в отношении женщин. Мне даже не особенно хотелось их помнить, у-ж-е не хотелось. Когда атрофируется память, тогда же атрофируется и желание. Возвращение домой бередит душу, и куда легче – и ничуть не менее интересно – вспоминать мужчин, с которыми был когда-либо знаком. Тех парней, чей мальчишеский смех, веселивший меня в сотне или даже тысяче баров, был звуковым фоном всей моей жизни в Голливуде. Должен согласиться, что эта музыка нередко перемежалась другими звуками. Ее прерывали вздохи и причитания, рыдания и ругань, даже зубовный скрежет – обычные проявления женских эмоций. Но в конечном счете, после очередного разрыва, в жизни оставались только мужчины и бары.

Мне пришло в голову, что я всегда могу позвонить тому старому одноглазому бабнику Бруно Химмелю и вытащить его хоть сегодня же ночью. Мы бы выпили и поболтали про старые деньки, когда мы с ним работали по большей части на ужасного Тони Маури. В те времена нам ничего не надо было принимать всерьез. Бруно ничем не отличался от множества других мужиков, не имеющих другого занятия после работы, кроме беготни за женщинами. И он всегда радовался любому приглашению приятелей, чтобы хоть ненадолго скрыться от баб.

Я уже выпил три рюмки, но внутренняя тревога не уменьшалась. Я бездумно глядел в сине-зеленую воду своего крохотного бассейна, но она меня не завораживала. Не очень-то помог хороший, крепкий виски. Какое-то время над холмами висела луна. Ее цвет напоминал овсяную кашу, правда, с некоторой примесью смога. Мне никак не удавалось вытеснить из сознания образ Джилл – моей дочки, соседки, любимицы, задушевной подружки, моей совести и моей последней любви. Мне нравилось вспоминать о ней, о том, как она качает головой, какие у нее ясные глаза, как она вдруг прерывает разговор; она была для меня самой светлой из всех женщин. Возможно, Джилл и была самой светлой, но ее талант был одновременно ее проклятием. Мы все рождены, чтобы умереть, и лишь немногие рождены, чтобы творить. Одной из этих немногих была Джилл. Я таким не был, и потому мне никогда не приходилось класть на разные чаши весов любовь и работу. Единственное, на что я был способен, так это на погони: в моих сценариях нацисты преследовали доблестных бойцов Сопротивления; созванные шерифом ополченцы гнались за конокрадами; леопарды – за заблудившимися белыми девицами, самолеты которых, к счастью, терпели крушение возле дома Тарзана, устроенного на дереве. А теперь я опустился до уровня решительных телефонных монтеров и попавших в беду медвежат. Однако качество моих изделий значительных изменений не претерпело.

А Джилл была по-настоящему то что надо. Она не была гением, но не была и посредственностью. Ее отличала одержимость, свойственная монахам. Как же я допустил, чтобы в ее жизнь ворвался этот вандал? Конечно, Джилл двумя руками схватилась бы за любое предложение обменять свое одинокое сумасшествие и милые реплики на что-нибудь более заурядное и более обычное. Это было совершенно естественно. Возможно, те, кто живут одной работой, воображают, что в один прекрасный день к ним явится любовь, которая спасет их от этой работы. Разумеется, для Джилл было бы очень важно хоть на какое-то время почувствовать себя женщиной, даже если не все получится, как ей того хочется. Но как и что могло получиться с Оуэном Дарсоном?