Чья-то любимая - [135]

Годвин слегка улыбнулся. Его некогда голубые глаза уже давно выцвели, а нижние зубы криво выпирали, будто какой-то гигант взял его лицо и выдавил эти зубы из челюсти. Но, вопреки всему, он не был противным.

– Мне нравится думать, что мозги у этих мужчин постепенно уже приняли ту форму, которую имеет местный деликатес под названием жареный куриный бифштекс, – сказал он. – Я хочу сказать – форму такого плоского кусочка мяса. Это интересное явление эволюции. Что же касается моей книги, то про нее особенно сказать нечего, хотя с вашей стороны очень мило, что вы о ней спрашиваете. Я имею несчастье быть социологом в прозаическом стиле. Конечно, стиль этот очень хороший – флоберовский, позволю себе так сказать. Я многие дни корчусь в мучениях на полу своего кабинета в поисках точного смысла для своих слов. У меня иногда даже бывает из-за этого жар.

– Это правда? – спросила одна из девиц. – Хотела бы посмотреть, как это выглядит.

– Единственная для тебя возможность это увидеть может быть только в том случае, если ты в это время будешь корчиться внизу под ним, – сказал Винфильд. – Или поверх него, над ним, это уж как получится.

Внезапно Годвин встал, подошел ко мне и взял меня за руку.

– Вы можете себе представить, как одиноко человеку с ироническим мышлением находиться в такой стране, как эта? – спросил он. – Вы, без сомнения, очень умны: вы – самая умная женщина из всех, кого я встречал за много лет. Может, нам следует пожениться.

Джо Перси начал хохотать, что меня очень разозлило.

– Вполне вероятно, – сказала я.

– Никоим образом не надо его поощрять, – сказал Винфильд. – Годвин готов жениться на чем угодно, лишь бы оно ходило, будь то женщина или мужчина, или даже цыпленок – ему без разницы.

– Давайте погуляем и получше познакомимся, – весело предложила я Годвину. – Я уехала из дому вовсе не для того, чтобы рассиживаться здесь с сумасшедшими. Среди таких сумасшедших я постоянно нахожусь и дома.

Годвин удивился. Он выпустил мою руку и опустошил свой стакан.

– Ваше предложение настолько вежливо, что я просто в замешательстве, – сказал он. – Прогулки не очень-то приняты в этих местах. Однако прекрасного заслуживают лишь храбрецы.

Мы отошли от всех остальных и стали спускаться по тропинке к озеру. На берегу ловили рыбу несколько чернокожих женщин. Окраина Остина была освещена лучами заходящего солнца.

– Мне кажется, этот старик в очень удрученном настроении, – сказал Годвин. – Он что, вас любит?

– Надеюсь, – сказала я. – Мы с ним такие давние друзья, что уже и позабыли, как надо дружить. А может, мы на самом-то деле уже больше и не друзья, а только никак не хотим с этим согласиться.

– Ерунда. Этот старик доживает последние дни; ему ужасно хочется, чтобы вы помогли ему наверстать упущенное, – сказал Годвин. – Все время после обеда он только о вас и говорил. Правда, из его слов я никак не мог взять в толк, то ли вы его дочка, то ли – единственная любовь всей его жизни. Я сам далеко не молод и знаю, что стоит за таким разговором. Я тоже прошел через кое-что, весьма похожее на то, о чем только что упомянули вы. Это было с моей первой женой. А потом еще раз – с моим возлюбленным – он был великим человеком, истинным джентльменом, и намного старше меня. Так человек борется за любовь в самый последний миг, когда его уже настигает смерть. Перестаньте с ним воевать и отдайте ему все, чего он хочет, пока он не свалится на вас мертвым, как это случилось с моим дорогим Аленом и мною. Иначе вы потом будете обо всем ужасно сожалеть.

От его слов у меня зашевелились волосы на голове. И хотя я уже начала ему верить, в моем голосе звучало сомнение.

– Он вовсе не собирается умирать, – сказала я. – Он не настолько стар.

Годвин улыбнулся, обнажив свои искривленные зубы.

– Это совершенно не важно, – сказал он. – Есть люди, которые могут умереть потому, что больше не в состоянии найти весомую причину, побуждающую их жить. Лично со мной все как раз наоборот. Я должен был бы умереть еще во Второй мировой войне, вместе со всеми самыми дорогими мне друзьями. Но тогда я не умер. И вот непонятно почему я, процветая, прожил еще три десятилетия, хотя ничегошеньки в этом мире не значу. Но ваш друг – совсем другой. У него не осталось никаких амбиций. А в его возрасте амбиции – жизненно важная вещь.

Его слова меня ужасно расстроили. Тем не менее, мы продолжали спускаться по коричневой тропке к тихому озеру. Падающее за горизонт солнце посылало свои последние пламенные лучи на далеко простирающуюся водную гладь и золотым светом освещало коричневые здания Остина.

– Как же это вы можете так говорить – что вы ничегошеньки в этом мире не значите? – возмутилась я. – Вы пишете книги.

– Я никогда даже перед самим собой не притворялся, что они чего-нибудь стоят, – сказал Годвин. – Мои анализы никогда не затронут ни одного сердца, ни у единого представителя среднего класса. Они никогда ничего не изменят. Мои творения создают возможности для научных дискуссий; мои книги обеспечивают мне хороший уровень жизни. Но на этом все и кончается. Я живу во имя того, что раньше называли любовью; теперь же, похоже, это называется – связи. К несчастью, именно мои коллеги, да и я сам, больше всех ответственны за эту смену понятий.