Чужой сын - [12]

Дяди мои и тети, его, старшего брата, до сих пор, как родителя почитают. А он мне открылся, что дедушку задушил, когда узнал, что у нас с Ирой нелады. Внука пожалел.

Так, преступление ль то, бросить их, чтоб жить им дать? Со мной пропадут! А так, Иришка, хоть мужика себе найдет подобычлевей. И Серега… — Он пьяно всхлипнул и тут же отер глаза. — Вот и расшифруй генетический код поколений!

— Дерьмо ты и сыкун! — брезгливо и пьяно сказал я.

— Кой хрен разница, если мы на одной бабе женаты? — усмехнулся Родин. — Я че то не понял, че ты про своих родоков плел?

Я поежился. После возвращения из Москвы мы с отцом, помню, так же глушили водку. Злобно, молча, кто кого перепьет. В армии меня научили пить одеколон, и я держался. Отец вращал рюмку вокруг оси кончиками пальцев, и я ненавидел седую кустистую шерсть на его фалангах и косо надломанный ноготь мизинца с серой грязью в трещине. Я ненавидел в нем себя, уродца! Их с матерью двоюродную любовь, которая сломала мою жизнь! Пьяное «ненавижу» я мычал за мертвого ребенка, за Муравьевых!

Получается, спьяну я наболтал Родину лишнего!

Потом из тьмы подъезда тянуло морозцем. Мы курили напоследок втроем. Уголек сигареты выхватил масть доброй, бесполезной собаки.

— Почему ты не написала о Смоли? — спросил я Иру.

— Я? А, да, тут приходила твоя соседка. Немая. Приносила письма. А куда писать?

На улице беленая баба без головы помахала мне веслом.

Я был обескуражен! На письма отвечала Рая! В детстве меня учили не заглядывать через плечо тому, кто пишет письма, не читать — чужие… О том, чтобы кропать их за кого–то бисерной вязью и для конспирации левым наклоном? Подобное не приходило в головы моим наставникам.

10

Очнулся я на следующий день, под вечер с мерзким ощущением алкогольного отравления. Предметы водили хоровод. Я смутно помнил каплю, зависшую с нарезанного винтом горлышка бутылки, и пустую рюмку. Помнил засыпанный фиолетовой пудрой снега тротуар в желтовато искристых пятнах света редких фонарей. Меня никто не провожал, и я не представляю, спали они либо пережидали мой уход. Не помню, куда пропал хозяин. Скотское поведение в чужом доме угнетало.

Тут я вспомнил последний перекур на лестнице. И, нанизав тапки и попав в рукава халата, отправился на кухню хлебнуть воды.

Рая готовила — меня воротило от запахов — и грела чайник. На девушке был джинсовый комбинезон и прозрачный полиэтиленовый фартук. Над худенькой шеей на затылке калачом дремала толстая черная коса. Григорий гремел ведрами во дворе… трава, на траве дрова, — запнулась мысленная скороговорка.

Тем утром я впервые подумал о девушке всерьез.

Некогда, академические успехи Раи изумили меня, но я не признавал за девушкой интеллектуального равенства исключительно из–за собственной духовной лени. Некая функциональность ее имени — например, жизнь в раю — с детства представлялась мне глумлением над возвышенной мечтой человечества.

После возвращения от Муравьевых ранним утром в сонной и угрюмой толпе на троллейбусной остановке мне померещилось знакомое лицо. Молодая женщина в светлом демисезонном пальтишке, словно бабочка, пристроилась к рою мух. Малиновая косынка, повязанная на затылке, — что–то от дятла — подразумевала желание нравиться. Ее недостатки — костистый лоб, густые брови и ярко напомаженные тонкие губы — в композиции с умными глазами делали незнакомку обаятельной.

Девушка робко кивнула. Пять лет странствий сохранили в памяти о соседке — худенькое, остроносенькое существо с толстенной черной косищей. Я догадался — это Рая. Вспомнил, что не умею объясняться на языке рук, и тоже кивнул.

Так началось повторное знакомство с семейством инвалидов!

Парадокс любознательности: можно исколесить полсвета и ни разу не заглянуть в переулок в квартале от дома. Как–то после прогулки я забрел в тупик. И слева у забора из ржавой металлической сетки — сквозь этот дырявый невод гуляли куры — увидел забытый силуэт мужика: черный ватник, полотняные штаны, вправленные в кирзачи. Хозяин кормил огромную лохматую дворнягу волчьего окраса. Му–му выбралась из конуры, попеременно потягивая задние лапы. Мне показалось, из–за жары черные мухи плавились перед глазами. Мужик, приземистый, кривоплечий — мое младенческое воспоминание, — шагнул из–за живого редута карликовых вишен. Он пел! Точнее, мычал какой–то мотив. Привязывал покрепче к ручке металлического бачка конец веревки и модулировал голосом подобие мелодии! Мистический ужас детства заворошился в груди. Я огляделся и сообразил: участок по диагонали граничит с нашим участком и вспомнил, как отец рассказывал мне, что соседи, брат и сестра помогали нам по хозяйству.

Тогда же, после дневного сна, хрустнув сочным бочком яблока на полдник, я во дворе своего дома столкнулся с дневным наваждением. «Герасим» за отсветом окна налаживал метлу. Подтянув пояс халата, я вышел к Грише.

Его насупленные брови–гусеницы беспрестанно шевелил нервный тик. Мужик очень походил на своего отца, такой же нескладный, разве повыше. Лет тридцати, лицо одутловатое, голубизну глаз разбавил серый цвет. Он сильно заикался скороговоркой: «Я тебя знаю, тебя знаю, тебя знаю! Ты, ты, ты…» Позже мне мерещился блеск в угрюмых зрачках Гриши, словно мысли неуклюжего идиота вырывались из мрака слабоумия. Мое воображение ныряло за ними в черную пустоту, изрезанную беспорядочными трассерами здравых представлений, и отступало. Тогда же, помню, мне пришла странная фантазия: если этот ручной Смердяков убьет человека, его упрячут в психушку и сохранят жизнь.