Чужой для всех. Книга 2 - [103]

-Тогда, господин подполковник, не буду вас задерживать. У меня сегодня напряженный день. Вы видели, что делается на плацу. Полторы тысячи 'дохляков' ждут своей участи. И только мне решать будут они сегодня спать на нарах или под открытым небом. С евреями понятно, им уготован один путь, — эсэсовец усмехнулся. — Крематорий не гаснет ни на минуту. А вот куда девать остальных...? — комендант посмотрел на списки,задумался, затем снял очки, протер глаза и, приподняв голову, спросил Франца: — Что будете делать с русскими, господин Ольбрихт?

-Я не понял вашего вопроса, господин оберфюрер.

— Когда планируете провести осмотр?

— Вот вы о чем. Что вы предлагаете?

-Все русские заключенные закрыты в отдельном бараке, замечу — в полупустом бараке. Я сделал это по указанию из Берлина для вас. Из-за вашего приезда, — комендант повысил голос, — русских не выводили на работу. Это большая честь для них! Заключенные должны постоянно работать, работать как машины. Только на работе мы видим, кто из них чего стоит. Никаких послаблений и сантиментов. Рейх требует военную продукцию. Поэтому, предлагаю провести осмотр прямо сейчас. Все отбракованные вами заключенные немедленно пойдут на работу уже завтра, правда, если доживут до утра.

Ольбрихт взглянул на Киселева. Тот слегка махнул головой. — Хорошо. Дайте команду на построение. Я согласен с вашим решением.

Когда офицеры одевались, комендант смотрел на них с неприязнью. Ему не понравилось высокомерие берлинских гостей. Их манера свободно держаться и говорить в его присутствии задевало его самолюбие. В лагере только он командовал, только он отдавал приказы и никто другой. — Ждите меня внизу, — махнул он рукой Ольбрихту. — Я дам указания дежурному офицеру и спущусь к вам.

Через полчаса оберфюрер СС Пистер, в окружении офицеров Гестапо и дежурной охраны привели Ольбрихта и Шлинка к русским баракам, которые в отличие от других щитовых помещений были дополнительно огорожены колючей проволокой, но без прохождения по ней электрического тока. Отобранные узники — всего четыреста человек, были построены у барака под номером 19. Страшно худые, со впалыми щеками, ввалившимися голодными глазами, с выстриженной полосой вдоль головы для более легкого опознания, что это русские и одетые в арестантскую полосатую униформу они издали, выглядели идиотами. На спине, на груди курток и сбоку на штанах у каждого из них были нарисованы большие буквы 'R'. Сверху буквы на груди были пришиты полоски белой ткани с нанесенным личным номером. Подойдя вплотную и вглядываясь в лица узников, Киселев не столько увидел, сколько почувствовал сердцем, что перед ним стоят свои — советские люди. Их глаза выражали не только обреченность, но и внутренний протест условиям лагерной жизни, надежду на скорое избавление из фашистского ада. Слухи о приближавшемся конце войны доходили и до лагеря смерти.

Пистер важно и неторопливо шел вдоль первого ряда узников, иногда останавливался, стеком подымал не понравившееся ему лицо, пристально вглядывался в него, делал какие-то замечания и проходил дальше. Следовавшие за ним дежурные по комендатуре и Гестапо замечания заносили в блокноты.

-Евреев ищет, гнида, — вдруг раздался с третьего ряда чей-то слабый, раздраженный голос.

-Что? Молчать! — закричал оберфюрер и впился глазами в лица заключенных, пытаясь узнать наглеца. К коменданту тут же подбежал оберблок — эльтерстер (старший по бараку, как правило, из бывших военных немцев). Размахнувшись палкой, он без разбора стал наносить удары по головам и телам узников первого и второго ряда.

— Молчать! Швайне! Швайне! — кричал он и, стараясь выслужиться перед комендантом, не жалея сил бил русских военнопленных. Его поведение послужило сигналом для штубе — эльтерстеров (старшие по отделениям, как правило, из уголовных элементов Германии). Они с садистским наслаждением, недолюбливая русских за их стойкость и жизнелюбие, также стали избивать военнопленных. Обессиленные и беззащитные люди кричали от дикой боли, падали полумертвые на землю. Отдельные из узников пытались увернуться от ударов, что еще больше злило уголовников, и те, доставая их, наносили им еще более серьезные увечья, выкрикивая оскорбления.

Пистер отступил на несколько шагов назад, чтобы лучше наблюдать за побоищем и, переговариваясь с гестаповцами, хлопал в ладоши, когда кто-то из заключенных падал от удара на землю. Для него это было привычным зрелищем. Эсэсовский конвой, блестя на солнце касками и автоматами, стоявший по периметру строя, ослабил собачьи поводки. Рвавшиеся вперед овчарки, почувствовав легкость добычи, яростно лая, набросилась на заметавшихся людей. Плотный строй заключенных дрогнул и стал сбиваться в огромную кучу. Душераздирающие вопли, лай, смех повисли над толпой обреченных. С некоторых мест послышалось грозное роптание: — У.... Сука...! За что?

В ответ — шелестящие автоматные очереди над головами узников и грозные окрики.

Ольбрихт на мгновение остолбенел. Он не знал, как поступить в этом случае. Он впервые столкнулся с лагерными порядками. Он понимал, что избиение палками русских военнопленных офицеров — неприемлемо в обращении с ними. Но он знал и другое, что такая жестокость была общепринятой нормой в концентрационных лагерях. Он не хотел своим либерализмом навлечь на себя внимание офицеров Гестапо.