Огни пристани наплывали на нас все ближе и ближе, уже по воде трепетали их маслянистые блики.
- А-а, - протянула цыганка, - боишься ты в табор идти. Так мы теперь не в таборе живем, мы деревней живем. Пароход ткнулся носом в трухлявые сваи пристани.
- Пойдем, - сказала цыганка, - ну, что стоишь?
- Иди, - ответил я, - а я. я дальше!
- Зачем же тогда, - она вскинула ресницы, - слова-то ронял такие? Всю меня зачем ты украсил?
- Иди, - повторил я, - иди, я не железный.
- А я - железная? Да?
- Прощай.
- Уже и прощай, выходит?
- Не спорь, на нас люди смотрят.
- А мне ли людей бояться, коли я себя уже боюсь. Давай руку - пойдем.
- Оставь меня, наконец.
- Да чтоб язык у тебя отсох за слова твои черные. Уже и - оставь!
- Слушай, уже все сошли. Ты опоздаешь.
- Ах ты, собака худая! Пойдем со мной. ну?
Я вырвал свою руку из ее рук и скрылся в каюте. Пароход медленно вздрогнул и отвалил от пристани. Тут ко мне подошел летчик.
- Вы нечестный человек, - жестким шепотом сказал он и врезал мне сильную пощечину.
Я ничего не ответил ему и, оглушенный, почти разбитый и смятый всем, что случилось, присел на лавку. Где-то подо мной дробно стучал гребной вал, бегущий к винту. Пароход, выходя на перекат, ревел сиреной.
Да, все это было чужое - не мое, не нужное мне.
У меня в кармане лежала повестка с вызовом в суд. Я ехал в город, чтобы разводиться с женщиной, которую я безумно любил и которая меня никогда не любила.
