Чужие и близкие - [7]

Миша зацокал языком. Мы стоим в отдалении и вдыхаем аппетитные пары затирушки. От слабости кружится голова. До сих пор вроде ничего было. А тут вдруг от запаха еды, что ли, ноги делаются, как ватные. Быстро иду в загородку, сажусь на нижнюю планку верстака, голову подпираю руками.

— Ты чего? — тормошит меня Миша. — Заморился с непривычки? На вот, поешь, — он достает из кармана несколько сушеных урючин, — пососи, пососи нымного сразу полегчает.

Я кладу в рот грязный, с прилипшими нитками и крошками урюк, сосу его, и мне вправду как будто немного легче становится.

А потом с треском отлетает самодельная одностворчатая дверь с сеткой вместо стекла, и Медведь вносит луженый бачок в мастерскую. Он ставит его на верстак, и мы оба, как по команде, отворачиваемся, чтобы не видеть, как он будет сливать гущу со дна в свой котелок. Он льет ее, подправляя черпаком, и вдруг говорит:

— А ну, тащите свои тарелки!

Мы разом подставляем наши миски, и он наливает в них понемногу затирухи. Ее совсем немного — ну, может быть, треть или четверть миски. Но какая это затируха! Наверно, если взять пять порций столовской баланды, то и в них не разыщещь того, что плавает сейчас на дне наших мисок. Да ведь здесь одна сплошная мука, мучные шарики, а иногда так целые клецки попадаются!

Мы переглядываемся с Мишей и молча уплетаем затируху. А Бутыгин закрывает крышкой свой котелок, бережно пристраивает его в матерчатой сумке. Мы со смешанным чувством благодарности и неприязни поглядываем на него.

— Ну, хватит на сегодня. Пошел. А пазы чтоб завтра были готовы, не то головы поотворачиваю, ясно?

— Я-сно, — шмыгает носом Миша. — Они уже готовы, Бутыгин делает вид, что не расслышал. Он направляется к выходу, тряся своим задом, и вдруг останавливается, оборачивается ко мне.

— А ты, слышь, талоны получал?

— Какие талоны?

— На обед.

Я отрицательно мотаю головой.

— На вот тебе два талона. Можешь еще поесть, там открыто.

— Ладно.

— Ладно! — ворчит Бутыгин и бормочет что-то насчет своего чудом уцелевшего глаза. — Нагонят головастиков, бейся тут с ними…

Он отводит ногой дверь — обе руки у него заняты — и своим подпрыгивающим шагом идет по цеху. Некоторое время мы еще видим его колыхающийся зад, потом и он исчезает где-то между машинами.

У-у, Медвед, — беззлобно говорит Миша, и мы оба посмеиваемся, укладываем миски в свои матерчатые торбы. Надо идти, уже вечер, но неохота вылазить из цеха на холод, в дождь и слякоть. Тут по крайней мере тепло и сухо. Забиться бы куда-нибудь в теплый угол и уснуть… Но надо идти, бабушка, наверно, беспокоится, да и талоны пропадут — их принимают только один день.

— Пошли, Миша, в столовую, похлебаем еще затирухи.

Что ты, вот так я наелся, смотри, какой пузо, днем еще две порции навернул, — он бодро похлопывает себя по животу, а в глазах его — голодное сияние — несколько ложек бутыгинской затирухи только раздразнили нас — теперь бы поесть по-настоящему!

— Пойдем, — говорю я, — пойдем. Там у меня знакомая должна быть, может, больше даст.

— Знакомый? — оживляется Миша и взволнованно шмыгает носом. — Откуда у тебя знакомый?

— Соседка. В одной комнате нас поселили, когда приехали. За одеялом живет.

— За одеялом? Как это — за одеялом?

— Ну, так… Одиннадцать человек нас в комнате, — Одна комнат — одиннадцать человек?

— Ну, да. Больша-ая комната, контора там была какая-то. Ну вот, всех туда и поселили, четыре семьи, нет — пять. Там столб стоит посередине. От него веревки натянули, одеяла, простыни повесили. Она, эта соседка, за одеялом живет. Теперь понял?

— По-нял, — тянет Миша.

Мы уже добрались до проходной. Тут светло, горит яркая лампочка. Усатый вахтер в синей форме ощупывает нас с ног до головы, заглядывает в торбы, подозрительно всматривается в лица.

Чего это он? — спрашиваю я, когда он, наконец, отпускает нас и мы выходим на улицу.

— Шелк ищет.

— Шелк?

— Ага. Он, знаешь, дорогой какой. И маленький места занимает. Три метра, если туга свернешь — во-от такой маленький будит. На базар несешь, триста рублей получаешь. Сколька хлеба можешь купить? Шесть кило купить можешь…

— И выносят?

— А ты думал! Особенно женщин. Так запрячит — в жизни ны найдешь.

— Да-а… А если поймают?

— Пять лет.

Пропади он трижды. На кой он сдался, не понимаю. Кто его покупает сейчас, кому он нужен?

— Хо-хо, кому нужен! Раньше один баран режет — шесть метра шелк покупает. Сейчас один баран режет — двадцать пять — тридцать метр шелк покупает. Война кончит, шелк продает — богач будыт…

Мы входим в столовую. Она почти напротив комбината — только дорогу перейти. Уже поздно, народу мало, в огромном зале полутьма, тускло светятся раздаточные окошки в дальней стене, да в разных углах сидят люди, медленно, сдерживая голодное нетерпение, хлебают столовскую баланду.

Мы заглядываем в окошки. В одно, другое, третье. Там тоже почти пусто. Среди огромных кастрюль и баков орудует здоровенный откормленный лоб. Он запускает в котел черпак на длиннющей палке и вычерпывает остатки, переливает их в маленький бачок, несет к окошку.

— Видал, — шепчет Миша, — самый гуща, сейчас наливат будит, подавай талон.

— Погоди, может, я знакомую найду.