Чужая тема - [5]

Влоб не отвечал…

— Может быть, ваша рукопись окажется разговорчивее?..

Вдруг Влоб, ласково улыбнувшись, тихо и длинно засвистал. Глядя ему в лицо, я видел глаза, которые, обежав по кривой траву и дорожку, вернулись назад и зрачками в носки штиблет:

— Ушла, подлая.

— Вы о рукописи?

— Разумеется, нет.

— Но где же ваша «Книга дефиниций»?

— В мусорной яме.

Я почувствовал потребность сквитаться:

— Насколько мне известно, редакции оплачивают рукопись лишь иногда, мусорные ямы — никогда. Но откуда тогда эти ботинки и прочее? Простите за прямой вопрос. Или вам удалось обменять миросозерцание на шляпу? Вы можете продлить серию грубых ответов. Слушаю.

— О нет, — поднял на меня вдруг глаза Влоб, и легкая улыбка тронула углы его губ, — миросозерцание — ведь это страшнее сифилиса, и люди, надо им отдать справедливость, принимают всяческие предосторожности, чтобы не заразиться. Особенно — миросозерцанием.

— Но все-таки, что же вас питает, уважаемый Влоб? Я с радостью констатирую: на месте желтых провалов розовые щеки.

— Мой секрет быть сытым чрезвычайно прост: начинать чтение газет не с первой страницы, а с последней. И желудок ваш и не заикнется.

Да-да, надо искать руководящих идей не в передовицах, а в каком-нибудь объявлении о пропавшей болонке. Вы смеетесь? А между тем это так. Ну, вот хотя бы, — собеседник мой прошелестел газетным листом и подставил мне под глаза отчеркнутое графитом: «СБЕЖАЛ мопс, на углу… это неважно, — кличка Чарльз, умоляю, за приличное…» — ну, и так далее. Тут дело, конечно, не в мопсе, не в том, что он сбежал, а в глубоко-лирическом «умоляю». Я вообще не слишком верю словам, за которые авторам платят, и поэтому, когда мне попалась как-то, еще во дни голода, забытая на скамье газета, я замедлил свое чтение, лишь дойдя до страницы объявлений, за которые, как известно, платят не авторам, а авторы; и вот после длинных столбцов из слов, манекенных и серых, как краска, их оттиснувшая, искреннее и платящее за себя «умоляю». Среди отсчета пунктов, знаков, рамок и линеек вдруг вскрик о помощи, настоящий человеческий аффект, чувство, которое обычно прячется внутрь глухих конвертов, а здесь вот, на открытом столбце, для всякого, кто захочет его взять. Помнится, я тогда еще подумал: «А хорошо б, черт возьми, заставить всех этих господ, цедящих ото дня к дню свои «попрошу» и «потрудитесь», хоть изредка вспоминать об «умоляю»! Ведь и эмоция нуждается в гимнастике».

Сразу же в моей голове сложился план. Вероятно, я бы его отбросил, не столкнись ор. 81/а со ст. 162. Я говорю об Уголовном кодексе и Es-dur'ной сонате Бетховена. Может быть, вы торопитесь? Потому что об этом или от начала до конца, или не начинать вовсе.

Через четверть часа мне предстояло свидание. Но я подумал: статья и ор. встречаются реже, чем женщина и мужчина; опоздание на пять-десять минут мне простят.

И сделал знак Влобу: продолжайте.

— Мысль эта случилась со мной месяца два тому назад (я слушал Влоба не прерывая, — люди, которым мысли взамен фактов, имеют право на такого рода фразеологию). Музыке, что при квартирных жителях, за двойными рамами, с весной нет-нет да удается сбежать к прохожим. В те майские вечера и уши мои были тоже голодны. И когда, — дело было в одном из замоскворецких переулков, — когда раскрытое окно обронило в тьму первые адажийные такты, я оборвал шаг, как над обрывом, и стал слушать. Часто дышащий двучетвертной ритм раздлинился в четырехдолие: я узнавал сдержанную грусть первой части сонаты, названную ее создателем: «Les adieux» — «Расставания». В это время будто сквозь сонату продребезжала пролетка и голос извозчика, понукавшего свою клячу. Когда шум отдалился и стих, раскрытое окно говорило уже вторую ее часть: «L'Abseсе» — «Разлука».

На минуту Влоб замолчал, членя тишину — движением руки — на такты. Потом:

— Я немного даже побаиваюсь этого andante expressimo[2]: оно так искусно разлучает, так властно уводит от людей и вещей, что, кажется, еще несколько тактов — и возврат уже будет невозможен. Это то чувство — каждый из нас испытывал его, — когда колеса «от», а мысль «к», когда пространство меж «я» и «ты» неотвратимо ширится, и чем ближе единственное, тем дальше, и оттого, что дальше, — ближе. И я понимаю, почему Бетховен, стремясь вогнать трехбемольную тоску сонаты росстаней в чужие пальцы, не нашел — впервые за всю жизнь — готовых терминов. Да, именно здесь, над темой о разлуках, точно заблудившаяся среди итальянских слов, надпись на родном языке: «In gehender Bewegung, doch mit Ausdruck»[3]. Помню, и тогда, сквозь нарастающий бег клавиш, в крепнущем ветре октав и терций, мелькнуло крохотное «умоляю», но тотчас же ударило шестью заключительными тактами, возвращающими в tempo primo[4], и, прежде чем я успел изловить сигнализирующее слово, соната круто повернула в свою третью часть: внезапное vivacissimamente[5] радостным потоком хлынуло в слух. Это было знаменитое «La Retour»[6]: возврат, соединение разъединенных. Вы помните это качание триолей в левой руке, руку в руке, лихорадку клавиш и губ, частую педаль в затактах, заставляющую рояль как бы задыхаться… но, впрочем, Стюарт Милль прав, говоря: осознать — значит нарушить. И дьявол его знает, как это все сделано, но сделано так, что, отслушав, я долго стоял под захлопнувшимся окном, не в силах расстаться с сонатой расставаний. В то время у меня было достаточно досуга — и я пригласил сонату, сойдя с клавиш, прогуляться со мной по грязным камням замоскворецких переулков. В обмен на эмоцию, подаренную мне музыкой, я предлагал ей помочь кончить то, что она начала. Счастье, доказывал я, не любит услужать людям, потому что они не дают ему, счастью, выходных дней. Если б они умели жить, как соната, трехчастно, вкомпоновывая меж встреч разлуки, позволяя счастью отлучаться хоть ненадолго, на считанные такты, может, они не были бы так несчастны. Собственно, не музыка во времени, а время в музыке. Но мы с своим временем обращаемся чрезвычайно немузыкально. Город не знает разлук, это нерасходящаяся толпа, музыка без пауз, люди в нем слишком близко друг от друга, чтобы быть друг другу ближними. Улички, по которым мы с тобой идем, соната, встречаясь друг с другом, тычутся в тесноту — физическую и всяческую; но бескрышье неба, запрокинутого над нами, напоминает о своих беспредельных, непереходимых пустотах. Ведь если б орбиты, подобно улицам, сходились в перекрестки, а звезды, подобно людям, встречались, — все бы они разбились друг о друга, и небо было б бессветно и черно. Нет, там, над, все построено на вечной разлученности. И если наш тесный быт не расклинить разлуками, не перевести коллективы из сомкнутого строя в рассыпной, — нам грозит гибель. Пословица сравнивает разлуку с ветром, который, гася свечи, разжигает костер. Так давайте «сеять ветер». Пусть потухнут, и как можно скорее, чем скорее, тем лучше, все копеечные оплывки, все эти крохотные чувствьица, от которых больше копоти, чем тепла и света. Человек, которому не хочется есть суп, поболтав ложкой, отодвинет тарелку; но люди, не имеющие аппетита друг к другу, обычно болтают и болтают, не решаясь отодвинуть ненужное. Дурацкое «на огонек» — тоже под удар ветра разлук: не надо ни гостиных, ни абажуров на лампы, ни круглых столов. Ряд строго проводимых мер: во все, скажем, нечетные дни знакомым воспрещается узнавать друг друга при встрече; взамен двухместных пролеток одноместки; за хождение парами — штраф. Свидания супругов приравнять к свиданиям с заключенными; детям с родителями говорить лишь по телефону; лицам, покидающим семью, — льготный проезд…