Чужая шкура - [71]

Не думал, что я такой достойный.

Километров пять Карин проехала по пригороду вдоль канала Наполеона и наконец прислонила велосипед к недавно отстроенному и довольно унылому дому из кирпича; три восклицательных знака на плакате прославляли все фирменные блюда по одной цене. Обычный мотель для матросов. Раскрашенный гипсовый моряк лихо салютует пивной кружкой над неоновой вывеской «Эт Ниуве Схилд» — ну, ясно, «Новый щит». На стеклянной двери, за которой скрылась Карин, золотыми буквами выписаны имена владельцев: Вилма и Пьер Денель.

Упершись ногой в землю, но не выпуская из рук руль, я смотрю на безликий кошмар, от которого она хотела убежать, воскрешая в письмах старый замок своего детства. После пожара родители получили страховку и построили вот это новое заведение, несомненно более рентабельное; моя читательница живет среди жареной картошки и селедки, подает клиентам пиво, страдая от сальных шуточек и блудливых лап. И ищет в книгах выход, которого нет. Взывает к моей помощи, прославляя свободу. Придумывает себе другую жизнь и переносится в прошлое, чтобы вытерпеть настоящее.

Да, я разочарован. Еще бы. Такого я все же не ожидал. Я представлял себе другую обстановку, пусть гнетущую, но все же более созвучную ее фантазиям. Мрачное, суровое очарование в духе фламандской живописи. Задумчивую и торжественную тишину, скрип паркета, приглушенный густым ворсом ковров. Остатки былого величия и надменный холод в кружевах и тисненом бархате. Но совсем не толпу разухабистых гуляк за мутными стеклами. Не пьяной матросни у стойки, что препирается с местными забулдыгами из-за двух официанток с усталыми улыбками и вертлявыми задницами. И не сидящих за столиками лодочников, которые из-за мороза вернулись на сушу, к пиву и бабам.

Я продвигаюсь вдоль фасада, смутно угадываю кухню за отуманенными стеклами. На углу, под навесом, стоит контейнер с бутылками. Вот окна кабинета. Вот еще одно освещенное окно, кретоновые занавески не задернуты до конца. Над кроватью с изогнутой спинкой пришпилен постер Жана-Жака Гольдмана, рядом этажерки ломятся от книг. Под окном красная крыша какого-то макета, утыканная печными трубами. Я различаю лишь фасад, окна со средниками, эркеры, дикий виноград и кровельные желоба — это может быть только отель «Эт Схилд», еще не тронутый пламенем. В двери шкафа торчит ключ, а на нем, болтаются плечики с точно таким же платьем, как на официантках в зале.

Карин вышла из ванной в трусиках и лифчике, склонилась над ящиком, скрытом от меня занавеской. Я снова прохожу вдоль дома до бара. Я сумел разглядеть лишь контуры ее тела, но сразу понял, что в мыслях ласкал именно его, такое округлое, стройное, подвижное… Как она терпит этот гам, эти пьяные склоки, эти серые одинаковые дни, эти туннели скуки, уводящие все глубже и глубже с каждым стаканом? Даже если ей удается сбежать от реальности с помощью книг и затычек для ушей, почему она не бросит все и не уедет? Каким бы способом ты ни пытался уединиться, тебя все равно достанут и вернут на место — мне ли этого не знать! В последнем письме она призналась, что нарочно так нарядилась для нашего свидания, хотела выглядеть попроще и не ударить передо мной в грязь лицом, но то, что она принимала за гордость и самозащиту, на самом деле просто отпечаток среды.

Карин… Мне так приятно верить в то, что ради меня вы притворились другой, но вы скрыли от меня только то, что бросалось в глаза. И этот упрек звучит как эпитафия нашему роману. Вас потянуло к несуществующему писателю, а я в магазине шоколадного скульптора влюбился в Карин-привидение, которое, увы, теперь оделось в плоть и кровь. И речи быть не может о том, чтобы я предстал перед вами в Брюгге. Хуже того, рано или поздно в Париже и вы откроете такую же правду обо мне. Я слишком дорожу нашей встречей, чтобы опошлять ее выяснениями отношений, оправданиями, извинениями в духе «да, я понимаю», «ничего страшного» и «что это меняет?» Это все меняет, Карин. Единственное, что я хотел бы уберечь, самое ценное для меня — то чувство, что влечет вас по вечерам, после работы, к перу, к письмам, когда вы снова становитесь для меня той, какой, наверное, хотели бы быть.

Я вернусь домой. Буду ждать у себя в студии вашего ответа, который, возможно, так и не получу. Я постараюсь забыть перевалочный пункт для моряков, постоялый двор среди польдеров, пейзаж с коровами и автокранами, утлые суденышки, скованные льдом, тогда отель «Эт Схилд» вновь обернется чудесным готическим замком на Хрунерей, прибежищем молодоженов и тайных любовников. И если до конца недели не получу вестей, я снова возьмусь за перо и дополню то краткое послание, которое вы только что бросили на землю.

Позади меня, на бечевой раздался глухой удар — и я поворачиваю голову. Мешок цемента сорвался с подъемного крана, подняв тучу серой пыли и волну шумной брани. Мужчина в плаще, который ходит взад-вперед по берегу реки, толкая детскую коляску на вытянутых руках, словно газонокосилку, накрывает своей шляпой лицо младенца, чтобы тот не надышался пылью.

На стоянку отеля влетел родстер «мазда», окатив мои ноги водопадом грязи со льдом. На дворе мороз, градуса два-три, а машина открытая, потому водитель надел шапку и тесемки завязал. Росту он прямо баскетбольного, голова торчит над ветровым стеклом оранжевого автомобильчика. Он гудит два раза — подает кому-то сигнал. Я отъезжаю на велосипеде в тень цистерны с мазутом. Через какое-то время выбегает Карин, уже совсем другая, в мини-юбке и черных колготках, модная куртка стянута над пупком, плетеная ивовая корзинка за спиной, берет а-ля Че Гевара из искусственного меха. Парень в ушанке открывает ей дверь, не выходя из машины. Она садится, обвивает его шею руками и целует в уголок рта.