Чужая шкура - [44]

— Я сказал глупость, да? — беспокоится будущий бывший юноша.

— Нет, — успокаиваю его я. — Просто кусок креветки в зубах застрял.

И отворачиваюсь, пряча за скомканной салфеткой свою радость и зубочистку.

* * *

Я смотрю, как Лили ковыляет по тротуару под руку с новым протеже. Гийом отвезет его в Севр, что столько раз делал и я под аккомпанемент его политической программы, которую он будет излагать от светофора до светофора: заменить подоходный налог обязательной национальной лотереей, закрыть туннель под Ла-Маншем, перейти к социал-монархизму в качестве защиты от фашизма, возродить феодальные ценности для борьбы с безработицей и увольнениями, помочиться у ворот Сен-Клу, купить упаковку пива и выпить ее перед сном.

Призрачное видение — мы с Доминик волочем его под руки по коридорам «Негреско» — сливается с их фигурами, бредущими по улице Франциска Первого. За двадцать три года методичного саморазрушения Лили нисколько не изменился. Долго ли он еще сможет помогать Гийому делать карьеру? Я с интересом ждал, как поведет себя Гийом, когда в конце обеда, за грушевым ликером и сыром наш друг понесет околесицу, предвидел его вымученную учтивость и смущение, оценил его попытки прервать вязкий монолог на тему заговора, который, по мнению Лили, англичане плетут против Франции еще со времен Филиппа Красивого. В его попытках отвлечь внимание метрдотеля я узнал свои прежние уловки. Я столь же безнадежно старался остановить поток проклятий, не слушать про шесть веков военного, языкового, продовольственного и политкорректного ига, смягчить исступленный голос, который смешивал воедино битву при Азенкуре и Фашодский кризис, сожжение нашего флота на Тулонском рейде и хамство фанатов Альбиона на последнем матче по регби, казнь Жанны д’Арк в Руане и гибель леди Дианы под мостом Альма, отказ от «Конкорда» в угоду американским интересам и английское коровье бешенство в наших мясных лавках. Когда я тихонько сунул под ресторанный счет свою кредитку, а Лили прибрал ее «на карманные расходы», молодой человек притворился, будто ничего не заметил, — это мне тоже понравилось. Зато не понравилось, как он обменялся с барменом раздраженным, чуть ли не презрительным взглядом, когда мой бедный приятель тихонько попросил три липовых счета за прошлый месяц, продиктовав даты и суммы по бумажке. Ты что себе воображаешь, Гийом? Что он плутует, мошенничает и бегает от налогов из скупости? Ну нет. Он защищается, и другого оружия у него нет. В той вынужденной полу-отставке, куда его завели монархические взгляды, пьянство, капризы и все еще актуальная ревность к его былой телевизионной славе, ему остался лишь один враг — севрский налоговый инспектор. Его последний англичанин.

Чтобы открыть маленький «фиат панда», новоиспеченный писатель прислонил нищего романиста к столбу со знаком «Стоянка запрещена». Надо бы как-нибудь рассказать тебе про него, Гийом, чтобы ты знал его истинную суть и хотя бы подыгрывал ему, ведь он того заслуживает. Он не просто старый пассеист, пьянчуга и жалкая развалина. Он такой же, как мы. Юный рыцарь в ржавых доспехах. Потому он и признал, завербовал нас и просит у нас помощи.

Представь его себе в двадцать лет, когда он сбежал из родного Па-де-Кале, от разорившейся родни, помешанной на семейных реликвиях. Там, на камине в домике заводской сборки красовался старинный герб. Каждое утро над этой жалкой халупой в аррасском предместье поднимался флаг графского дома д’Артуа. А в десяти километрах оттуда раскинулась городская свалка, окружив руины их родового замка, который в 1352 году был разрушен до основания английскими пушками… Представь, как он явился в Париж с тысячью страниц средневековой саги вместо багажа. Как все издатели дали ему от ворот поворот, а он продолжал писать, когда был свободен от работы — нанялся консьержем и был этим чрезвычайно горд. То был его феод с тремя сотнями душ. Он охранял покой и безопасность своих вассалов, летел к ним на помощь, когда прорывало трубу, ломался лифт, гнулась антенна или нарушался ночной покой, он, сюзерен, защищал их от незваных гостей, попрошаек, воров и судебных приставов, он был королем лестничных клеток. Если дома он по вечерам спускал фамильный флаг, то здесь столь же торжественно выносил мусор. Представь, как его оскорбляли эти люмпены, что живут под крышей и лишь изредка осмеливаются раскрыть рот, чтобы отыграться на самых униженных. Представь, как величественно он прочищал мусоропровод, не теряя своего дворянского достоинства, но и не хвастаясь им. И все же однажды он вышел из себя. В его каморку зашел граф из шестисотметровой квартиры, пыжась от гордости за каждый миллиметр, и, не обращая ни малейшего внимания на старую больную женщину с верхнего этажа, потребовал, чтобы Эли срочно отнес на почту письмо.

— С вашего позволения, сначала я должен прочистить батареи в квартире мадам.

— Неслыханная наглость! Еще ни один консьерж не смел так со мной говорить!

Тогда Лили твердо уперся в пол своими коротенькими ножками и, нацелив в грудь противника разводной ключ, выпалил-одним духом:

— Может, я и консьерж, но во времена Революции мои предки сложили головы на гильотине! Я не какой-нибудь внебрачный потомок Наполеона! Мое имя — Эли Помар де Сент-Энгбер, шевалье де Арш, барон де Суар-Валенкур, и хотя здесь я назвался Помаром, чтобы получить работу, но род мой восходит к первым крестоносцам, и по праву рождения я могу верхом въезжать во храм, а тот, кому титул достался от потомков корсиканского мужлана, не помешает мне прочистить батареи мадам Шевийа!