Чужая - [53]

Валентин хотел что-то сказать, но, наткнувшись на твердый взгляд жены, ретировался. Регина при всей своей мягкости, которая появилась у нее после замужества, иногда вспоминала свою нелегкую юность. И вот тогда бравый Генерал, прошедший не одну войну в горячих точках, тушевался и превращался в неопытного рядового. Он жену побаивался.

Когда за ним захлопнулась дверь, Регина сказала:

— Еще не успеет в машину сесть, а будет названивать няньке. Достал он ее уже. Девка-то хорошая. Дура, правда, словно в голове одна извилина, но из комнаты не выйдет, пока там ребенок находится.

— А что еще надо?- неопределенно проговорила я, думая о Сашке. — Зачем тебе ее интеллектуальные способности, ежели за ребенком должный уход.

— В детсад его пора отдавать. А то растет тепличной розой, — ворчала Регина, помешивая ложечкой закипающий в турке кофе. — Ребенку нужен коллектив, развивающие занятия, пусть переболеет наконец всеми инфекциями, какие в детстве положены. Да и вообще, надо двигать парня в народ.

Я усмехнулась. Ну, положим, развитием Ванечки занимается специально для этого нанятый гувернер, а уж про болезни… Нахватается еще инфекций в школе.

— А где Манюня и Дашуня? — разливая ароматный напиток по чашкам, спросила Регина.

— На пляже, где ж еще. Им, четырнадцатилетним девахам, по барабану, что брат экзамен сдает, — надулась я. — Нет, чтобы с матерью посидеть, успокоить. «Ну, что ты, мам, лето на дворе, жара, Сашка и так все сдаст, как всегда, а мы должны из-за этого законного отдыха лишаться». Вот и вся поддержка!

Манюня и Дашуня — мои дочери-близнецы. Разница со старшим братом у них составляет ровно восемь лет. Их появление на свет было похоже на чудо. Именно чудо, поскольку когда я родила Сашку, хмурые эскулапы сообщили мне, что детей у меня больше не будет. Поэтому «обломитесь, Татьяна Александровна, и дышите на единственного сына, как на древнюю греческую амфору». Я погоревала, да смирилась. И мирилась ровно семь лет, пока меня не затошнило так, что мир показался черным. Мы с девчонками тогда еще подумали, что это такая реакция на историю с Ниной Фионовой. Но мой прозорливый муж как-то вечером, задумчиво уставившись на меня, сказал:

— Тань, а ты не хочешь к гинекологу сходить?

Я его поняла без слов. Видок у меня был еще тот. Как он потом утверждал, очень похожий на тот, когда я Сашкой беременна была. Может поэтому ему и закралась в голову столь крамольная мысль.

— Да ты чего, Ник, я же не могу забеременеть, — сдерживая рвоту, отмахнулась я.

— А ты сходи, — настаивал муж, и назавтра сам меня отвез к моей врачихе, Марии Генриховне Гаворевич, которую я после всех моих операций уже видеть не могла.

Баба она была грубая, жесткая, страшная матершинница и прямолинейная как штанга. Но при этом классный специалист. Один из лучших не только в стране, но и в мире. К ней на прием невозможно попасть, а если и попадешь, то за та-а-акие деньги, что вполне можно купить недорогую иномарку.

В двадцать лет у меня начались неприятности по женской части. Моя мамочка рьяно взялась за поиск хороших врачей. Жуткое кресло у гинеколога я вспоминаю совершенно спокойно. Сколько раз я за пять лет своих мытарств туда влезала — не счесть. И однажды, совершенно случайно, меня судьба столкнула с Гаворевич.

Она писала тогда диссертацию о развитии опухолей на яичниках и собирала материал. Вот моя история болезни и попалась ей на глаза. Она же меня дважды оперировала до появления Сашки, она же его принимала, она же мне отчекрыжила последний яичник, со словами: «Все, девка, яйца я тебе маханула, кусман, правда, оставила, но детей больше не будет! 0,1% из десяти миллионов, но ты в этот процент не войдешь, даже не надейся! Радуйся, что хоть пацана выплюнула между операциями!» Поэтому снова с ней встречаться у меня не было никакого желания.

Но как только я оказалась у нее на пороге, и жесткий взгляд ее черных глаз окинул меня с ног до головы, она покачала головой и выдохнула: «Не может быть! Этого не может быть!» Через три часа всевозможных исследований, ультразвуков, консилиумов профессоров кафедры, мне сообщили, что я не просто беременна, а еще к тому же тяжела двойней. Гаворевич поняла, что я беременна, сразу, как меня увидела, но профессиональная память тут же выдала ей картину моих операций, и поэтому ей понадобилось, по крайней мере, десять подтверждений, чтобы к концу третьего часа она сказала: «Ты — тот самый 0,1%!».

Девять месяцев она не отходила от моей койки в своей клинике, и в результате я родила Манюню и Дашуню, а Гаворевич защитила очередную диссертацию, и укатила в Америку преподавать.

Кстати, рождение моих дочек не сподвигло меня на переезд в родительскую квартиру. Мы все продолжали жить в однушке, поскольку работать я уже не могла, а квартира приносила солидную прибавку в общий доход. Я сдавала ее и ежемесячно пятьсот приятно шуршащих долларов оседали на дно моего пустого кошелька. И только через четыре года, когда Сашке исполнилось четырнадцать, а девчонкам четыре годика, мы переехали в Измайлово.

— Ладно, подруга, не злись, молодые девочки, что им до тебя и твоих переживаний, — успокаивала меня Регина.