– В беседке чай пить… – сладко вздохнула Верочка.
– Да… А это что там за башня со шпилем?
– Это флигель для гостей, – ответил Михайлов.
– Как-то некстати он торчит. Мы его сломаем. Вообще тут многое придется сломать. Очень многое!
Вдруг ясно и отчетливо послышался женский плач. Ковалевы оглянулись на дом, но в это самое время хлопнуло одно из окон, и за радужными стеклами только на мгновение мелькнули два больших заплаканных глаза. Тот, кто плакал, видно, устыдился своего плача и, захлопнув окно, спрятался за занавеской.
– Не желаете ли сад посмотреть и постройки? – быстро заговорил Михайлов, морща свое и без того уж сморщенное лицо в кислую улыбку. – Пойдемте-с… Самое главное ведь не дом, а… а остальное…
Ковалевы отправились осматривать конюшни и сараи. Кандидат прав обходил каждый сарай, оглядывал, обнюхивал и рисовался своими познаниями по агрономической части. Он расспросил, сколько в имении десятин, сколько голов скота, побранил Россию за порубку лесов, упрекнул Михайлова в том, что у него пропадает даром много навоза, и т. д. Он говорил и то и дело взглядывал на свою Верочку, а та всё время не отрывала от него любящих глаз и думала: «Какой ты у меня умный!»
Во время осмотра скотного двора опять послышался плач.
– Послушайте, кто это там плачет? – спросила Верочка.
Михайлов махнул рукой и отвернулся.
– Странно, – пробормотала Верочка, когда всхлипывания обратились в нескончаемый истерический плач… – Точно бьют кого или режут.
– Это жена, бог с ней… – проговорил Михайлов.
– Чего же она плачет?
– Слабая женщина-с! Не может видеть, как родное гнездо продают.
– Зачем же вы продаете? – спросила Верочка.
– Не мы продаем, сударыня, а банк…
– Странно, зачем же вы допускаете?
Михайлов удивленно покосился на розовое лицо Верочки и пожал плечами.
– Проценты нужно платить… – сказал он. – 2100 рублей каждый год! А где их взять? Поневоле взвоешь. Женщины, известно, слабый народ. Ей вот и родного гнезда жалко, и детей, и меня… и от прислуги совестно… Вы изволили сейчас там около пруда сказать, что то нужно сломать, то построить, а для нее это словно нож в сердце.
Проходя обратно мимо дома. Ковалева видела в окнах стриженого гимназиста и двух девочек – детей Михайлова. О чем думали дети. глядя на покупателей? Верочка, вероятно, понимала их мысли… Когда она садилась в коляску, чтобы ехать обратно домой, для нее уже потеряли всякую прелесть и свежее утро и мечты о поэтическом уголке.
– Как всё это неприятно! – сказала она мужу. – Право, дать бы им 2100 рублей! Пусть бы жили в своем именье.
– Какая ты умная! – засмеялся Ковалев. – Конечно, жаль их, но ведь они сами виноваты. Кто им велел закладывать именье? Зачем они его так запустили? И жалеть их даже не следует. Если с умом эксплоатировать это именье, ввести рациональное хозяйство… заняться скотоводством и прочее, то тут отлично можно прожить… А они, свиньи, ничего не делали… Он, наверное, пьянчуга и картежник, – видала его рожу? – а она модница и мотовка. Знаю я этих гусей!
– Откуда же ты их знаешь, Степа?
– Знаю! Жалуется, что нечем проценты заплатить. И как это, не понимаю, двух тысяч не найти? Если ввести рациональное хозяйство… удобрять землю и заняться скотоводством… если вообще соображаться с климатическими и экономическими условиями, то и одной десятиной прожить можно!
До самого дома болтал Степа, а жена слушала его и верила каждому слову, но прежнее настроение не возвращалось к ней. Кислая улыбка Михайлова и два на мгновение мелькнувших заплаканных глаза не выходили из ее головы. Когда потом счастливый Степа два раза съездил на торги и на ее приданое купил Михалково, ей стало невыносимо скучно… Воображение ее не переставало рисовать, как Михайлов с семейством садится в экипаж и с плачем выезжает из насиженного гнезда. И чем мрачнее и сентиментальнее работало ее воображение, тем сильнее хорохорился Степа. С самым ожесточенным авторитетом толковал он о рациональном хозяйстве, выписывал пропасть книг и журналов, смеялся над Михайловым – и под конец его сельскохозяйственные мечты обратились в смелое, самое беззастенчивое хвастовство…
– Вот ты увидишь! – говорил он. – Я не Михайлов, я покажу, как нужно дело делать! Да!
Когда Ковалевы перебрались в опустевшее Михалково, то первое, что бросилось в глаза Верочке, были следы, оставленные прежними жильцами: расписание уроков, написанное детской рукой, кукла без головы, синица, прилетавшая за подачкой, надпись на стене: «Наташа дура» и проч. Многое нужно было окрасить, переклеить и сломать, чтобы забыть о чужой беде.
