Чума на оба ваши дома - [22]

Они добрались до тесной каморки, в которой Бартоломью держал лекарства. Раньше в ней хранили дрова, но сэр Джон приказал освободить ее для Бартоломью, считая, что спать в комнате, где пахнет лекарствами, вредно для здоровья.

Кузнец все еще оглушительно храпел на тюфяке. Бартоломью совсем забыл о нем. Придется послать Кинрика, чтобы попросил родных кузнеца прийти за ним. Элфрит с отвращением наморщил нос от запаха перегара и скрылся в комнате Бартоломью по соседству. Перед уходом Жиль распахнул ставни, и помещение залил яркий солнечный свет. И у Бартоломью, и у Абиньи вещей имелось немного – кое-какая одежда, письменные принадлежности, а еще у Бартоломью была книга, которую подарил ему учитель-араб по окончании ученья. Все это было укрыто подальше от глаз в большом сундуке, который стоял в конце комнаты.

Элфрит обвел вокруг одобрительным взглядом. Комнатка была чистенькая, пол устлан свежим тростником и травами,[14] слуга уже вывесил постели проветриваться за окно. Бартоломью учили, что грязь и болезни ходят рука об руку, – его пристрастие к чистоте было еще одной причиной, по которой он прослыл чудаком.

Бартоломью опустился на скамеечку. Он не подозревал, как сильно вывихнул колено, и теперь понял, что придется поберечь его несколько дней. И тут же вскочил, вспомнив, что ему надо заняться головой Элфрита. Тот решительно усадил его обратно.

– Скажи мне, что тебе понадобится, Мэттью, и я все принесу. Уверен, ты с тем же успехом сможешь перевязать меня сидя, как и стоя.

Пока монах ходил за водой, тряпицами и целебной мазью, Бартоломью размышлял об Августе, Поле и Монфише. Он очень тепло относился к Полу, и потрясение от его гибели лишь сейчас дало о себе знать. Он судорожно вздохнул и сморгнул слезы.

Элфрит поставил рядом с ним вторую скамеечку и сочувственно положил руку ему на плечо. Бартоломью слабо улыбнулся и занялся раной на голове монаха. Она оказалась довольно глубокой; неудивительно, что францисканец потерял сознание. Он вполне мог пролежать без чувств несколько часов. Элфрит, как и Бартоломью, выказывал признаки запоздалого шока: руки у него тряслись, накатила усталость.

Бартоломью осмотрел рваные края раны, аккуратно ощупал ее, проверяя, не осталось ли внутри чего-то, способного загноиться. С удовлетворением отметив, что все чисто, он тщательно промыл рану и наложил вокруг выбритой макушки аккуратную повязку. Элфрит поднялся, чтобы уходить. Он высунулся из окна, поглядел в обе стороны и закрыл ставни и дверь.

– Я еще не до конца отошел от удара, чтобы думать, – сказал он вполголоса, – но меня ужасает злодейство, которое свершилось в этой обители учености. Наш мастер заблуждается в своих объяснениях, и я, как и ты, знаю, что прошлой ночью Август был мертв. Я полагаю, что здесь творится что-то недоброе. Подозреваю, ты считаешь так же. Сейчас я не скажу больше ни слова, но мы с тобой встретимся и поговорим позже, когда оба придем в себя.

Его спокойные серые глаза, не дрогнув, встретили взгляд Бартоломью. Кровь у Мэттью застыла в жилах, и внезапно он почувствовал неимоверную усталость. Он, врач, давший обет исцелять, оказался втянутым в какую-то гнусную интригу, где чужая жизнь, похоже, не считалась чем-то особенно важным. Элфрит, видимо, понял чувства Бартоломью: он улыбнулся одной из редких своих улыбок, и глаза его потеплели.

– Отдыхай, Мэттью. Мы справимся с этим вдвоем, я и ты.

Не успел Бартоломью ответить, как монах уже ушел. Бартоломью приложил к колену холодную примочку и поковылял к кровати. За закрытыми ставнями в комнате было сумрачно, но ему не хотелось подниматься, чтобы снова раскрыть их. Он подумал об усыпленных коммонерах. Их надо проведать. И посмотреть кузнецову ногу. И Агата, должно быть, голову ломает, что делать с женщиной, которую он привел к ней вчера ночью. А еще он обещал сестре навестить ее. С этими мыслями, крутящимися у него в голове, Бартоломью впал в беспокойную дрему.

Проснулся он от солнца, которое светило ему в лицо, под бой колокола, возвещавшего, что в зале вот-вот подадут еду. Как в большинстве колледжей и пансионов, основная трапеза в Майкл-хаузе приходилась на время между десятью и одиннадцатью утра, вторая, менее обильная, – примерно часа на четыре, а вечером любой желающий мог подкрепиться хлебом и элем.

Бартоломью не сразу сообразил, который час: днем он спал не часто. Потом утренние события нахлынули на него, и в голове слегка прояснилось. Абиньи уже вернулся и открыл ставни. Теперь сидел за столом и что-то писал. Услышав, что Бартоломью зашевелился, он с озабоченным видом обернулся.

– Ну, наконец-то! – воскликнул он. – Ни разу еще не видел, чтобы ты проспал целый день. Ты не захворал?

Бартоломью покачал головой. Колено после сна болело уже не так сильно. Он немного посидел молча под скрип пера Абиньи, пока тот заканчивал свою работу, и под топот брата Майкла в комнате этажом выше. Тучный монах делил комнату с двумя студентами-бенедиктинцами, но шаги Майкла отличались от остальных из-за его грузности. Вскоре он шумно стал спускаться по лестнице, стремясь первым успеть к еде. Бартоломью слышал, как он отдувается, торопливо шагая по двору.