Чудовище Франкенштейна - [59]

— Вы оставили дверь открытой. — Я стиснул ее крепче. — Какой мужчина устоит перед таким соблазном?

— Мужчина не устоит, но мужчину я бы и не дразнила.

— Чудовище тоже лучше не дразнить!

Я впился в ее лицо и поцеловал черными, как ночь, губами. Лили скривилась, сплюнула и вытерла рот.

— Чудовище? Так вот кем вы себя возомнили? В лучшем случае вы всего лишь уродливое животное.

— Животное? — Это слово разбудило мои страхи, напомнив о нападках Уолтона.

— Да, зверь, — сурово сказала она. — Вы просто набор частей тел — сами же говорили. Вас можно сравнить с огромным избалованным псом, которому разрешают есть со стола и спать в хозяйской постели.

Я ослабил хватку: страсть сменилась жестокостью. Лили выскользнула из рук, но не убежала, а встала в нескольких сантиметрах и продолжила:

— Вы не мужчина, Виктор, и не чудовище. Вы просто никто.

Как же быстро моя похоть обратилась в яростное безумие!

— Вы нарываетесь на большие неприятности, — сказал я.

— Вы угрожаете мне, как тем уличным бандитам? И на том спасибо, ведь Гарри Берка вы даже не предупреждали!

Рука непроизвольно сжалась в кулак. В последний момент я отвел ее чуть в сторону и ударил в стену рядом с глазом Лили. Штукатурка посыпалась на пол большими кусками. Лили подскочила, но не сдвинулась с места. Она засмеялась и заплакала одновременно, словно в своем помешательстве смутилась собственных желаний.

— Неужели вы не видите, насколько вы жалки?

Она задрала подбородок и широко расставила руки. Она была так близко и, маленькая, словно фарфоровая кукла, жаждала боли. Я схватил умывальник и шарахнул им о стену. Чашка и кувшин разбились, осколки посыпались на босые ноги Лили. Свеча упала, зашипела, и комната погрузилась во мрак. Я замахал руками наугад. Вцепился Лили в волосы и потащил ее к себе.

— Знаете, что мой отец думал о вас? — спросила она жестко. — Он считал, что ваше существование обесценивает саму жизнь. Но это громко сказано. Окажись отец здесь, он увидел бы обыкновенного кобеля, которому не терпится покрыть сучку.

Я с воплем оттолкнул ее, спотыкаясь, выбежал из дома и умчался в лес.

Я не человек? И даже не чудовище? В лучшем случае зверь? Что ж, тогда стану им в полной мере: уж этого-то ей не отнять — я буду упиваться своей природой. Я сбрасывал с себя по очереди всю одежду — эту жалкую маскировку человека, которую я зря носил. Скинув с себя все личины, я остался голым. В густом подлеске колючки и ветки сдирали с меня эту кожу, украденную у людей, с тем чтобы скрыть мою звериную сущность. Миля за милей я все больше углублялся в чащобу, пока она не признала меня. Я больше не был ни человеком, ни чудовищем и в мыслях своих обернулся настоящим животным дивной, неведомой породы.

Если бы только чаща была такой же волшебной, как в детских сказках… Тогда иллюзия стала бы полной: в плену лесных чар у меня на ногах отросли бы копыта, а туловище, руки и ноги покрылись бы густым мехом. Пока я мечтал об этом, мои органы чувств, всегда столь восприимчивые, прониклись сотнями звериных ощущений: мне померещилось, будто в ветре я чую запахи соседнего города. Я думал, что слышу, как мужчины громко храпят и бормочут во сне, и наслаждаюсь десятками женщин, спящих в десятках кроватей.

Тропинку окаймляли с обеих сторон безжалостные шипы и зазубренные колючки, которые расступались, точно шелк, перед моим воображаемым мехом, доставляя лихорадочное наслаждение. Я бежал все дальше и дальше. В одном месте инстинкт подсказал мне остановиться, и я ринулся сквозь ветви, нависавшие сводом над заросшей тропкой. Я очутился на прогалине, где отдыхало стадо оленей. Вначале они оцепенели, но затем вскочили, словно по команде, и разбежались в стороны, сверкая хвостами.

Положив глаз на молодую самку, я быстро догнал ее: копыта щелкали перед самым носом при каждом скачке. Я мчался с ней наравне и вскоре почуял, что лань ослабела. Лишь тогда я прибавил ходу. Вытянув руки, схватил ее сзади за бедра и притормозил. Она лягнула меня по коленям, потом встала на дыбы, пытаясь скинуть, но я держался крепко, и самка наконец остановилась. Я вцепился ей в бока, она перестала брыкаться и лишь в страхе дрожала, а я повернул ее мордой к себе, чтобы слиться с ней, как никогда не сливался с женщиной. Лань заволновалась, но я вновь успокоил ее, негромко шикнув. Я был добр с ней, хотя до подобного отчаяния довела меня отнюдь не доброта.

В последний миг я вскрикнул от мучительного осознания, что ни один человек не признает меня равным.

Я Виктор Оленберг. Человек-олень. Человекозверь. Лили была права.

Я рухнул в изнеможении и очнулся лишь несколько часов спустя. Я был голый, кожу покрывали сотни порезов, все тело ныло и горело: такова явь, а мое превращение было лишь грезой. Я встал и медленно побрел обратно по лесу, подбирая нищенскую одежонку, которую обронил там и сям, и вновь придавая себе человеческий облик.

Один Уолтон понимал меня. Только он знал, кто я. Теперь он мертв. Как мне быть без него?

Едва порозовело рассветное небо, я заметил вдалеке соломенную крышу избы.

«Ах, если б сердце знало…»

Я запнулся. Как только в ушах прозвучали слова, я понял, что мои поэтические наклонности — лишь диковинный трюк, результат дрессировки: ничего не чувствуя сам, я научился выражать чувства других. Попугай по команде поет, а я цитирую стихи.