Чудотворец наших времен - [13]
Море потаенно молчало, превратившись в мятую серую шинель, брошенную теми, кто торопился в дальнюю дорогу. Шинель намокла, а там, у горизонта, окрасилась красным, будто хозяин ее получил пулю в грудь. Ветер утих, и пассажирский пароход «Саратов», нагруженный вчетверо больше, чем положено, замер на рейде, словно думал, а стоит ли брать на себя такое количество людей и груза – не лучше ли сразу пойти на дно здесь, у русского берега?
– Эй, на «Саратове»! – крикнул матрос.
– Кто там? – раздалось с высокого борта парохода..
– Максимовичи! – отозвался матрос. – Спускайте лестницу!
К удивлению всех, кто был в шлюпке, с парохода сбросили веревочную лестницу.
Борис Иванович протянул деньги матросу.
– Возьмите.
Матрос презрительно усмехнулся:
– Не надо.
– Но я хотел вас отблагодарить…
– Подсобите жене. И сами полезайте.
Борис Иванович послушался.
Потом подняли Любу, братьев.
Михаил повернулся к моряку.
– Скажите ваше имя.
– Зачем?
– Кого мне поминать в молитве.
– Вот еще, – лицо моряка изменилось, глаза потеплели. – Ты какой-то непонятный… Не знал, что у капитана такая родня.
Михаил недоуменно посмотрел на матроса. Но выяснять, в чем тут дело, было некогда. Есть нечто более важное, и он не спускал с моряка своего тихого, но требовательного взгляда.
– Прощевай, хороший человек. Тезки мы, – сказал матрос.
– До свиданья, брат.
И Михаил стал подниматься по шаткой лестнице.
Словно специально дождавшись шлюпки с Максимовичами, пароход дал протяжный гудок и двинулся по серой глади. Теперь казалось, что рукава простреленной шинели опустились на дно, а рана на груди расползлась до самого ремня. Сам пароход казался чем-то вроде пряжки или разорвавшегося пупка, из которого стали выползать длинные черные шлейфы не то дыма, не то каких-то странных существ, оказывается, затаившихся в его чреве.
Пароход сейчас представлял собой муравейник, который, похоже, стал успокаиваться после нависшей над ним смертельной опасности. Но тут и там еще не утихали слезы, скорби о потерях.
Люди плотно сидели на палубе, лестницах, переходах. Занятым оказался не только трюм, но даже и подсобные помещения.
Просачиваясь между людьми, их узлами, чемоданами, вахтенный матрос вел Максимовичей к капитану. На верхней палубе вахтенный показал, что семье надо остановиться. Провел Бориса Ивановича в капитанскую рубку.
– Ваши родственники, – доложил вахтенный.
Капитан, измученный бесконечными требованиями и просьбами предоставить место на пароходе с упоминанием высоких титулов и должностей, такое представление пассажиров услышал впервые.
Он изогнул густую черную бровь, недоуменно рассматривая Бориса Ивановича.
И Борис Иванович столь же удивленно смотрел то на капитана, то на вахтенного.
– Очевидно, недоразумение… Я Борис Иванович Максимович, предводитель дворянства из
Харьковской губернии. Впрочем, вот мой паспорт. В комендатуре уже никого не нашел. Вероятно, мы просто однофамильцы, господин капитан.
– Места вам предоставить не могу – сами видите, что творится. Определяйтесь самостоятельно.
Борис Иванович отдал поклон и уже хотел ретироваться, как капитан остановил его.
– Постойте. У вас жена, дети?
– Да, жена, дочь. Сыновья взрослые, как-нибудь устроимся, не беспокойтесь.
– Вахтенный, помоги, – капитан дал понять: он делает все, что в его силах. – Попозже подойдите, может, и впрямь мы родственники.
– Благодарю, капитан, – и Борис Иванович вышел из рубки.
Место всей семье вахтенный отыскал в отсеке, где хранились матрацы и постельное белье. Кое-как устроились, приготовились спать сидя, прямо на матрацах, расстелив их на полу.
Михаил сказал, что хочет подышать свежим воздухом, и вышел на палубу.
Уже наступила ночь. Горели сигнальные огни, и пароход тяжело, но все же преодолевал морское пространство. Море действительно сейчас было Черным, а не Чермным, как оно называлось изначально. То есть не «красным», «прекрасным», а именно черным – почерневшим от людского горя.
Пароход тяжело преодолевал морское пространство. Черное море действительно сейчас было черным – почерневшим от людского горя
Михаил пристроился на корме парохода. Пространство кормы освещал тусклый фонарь, укрепленный над палубной переборкой.
Михаил разглядел женщину, съежившуюся в комок в углу кормы. Женщина тоненько скулила, всхлипывая. Над ней стоял мужчина в коротком пальто с поднятым воротником и в шапке-ушанке. Что-то безнадежное было в его согбенной спине, в наклоненной к женщине голове.
Как понял Михаил, из отдельных фраз, произносимых мужчиной и женщиной, при посадке их оттеснили от детей. Людской поток занес их на пароход, а дети остались на причале.
Несколько раз мужчина протягивал к женщине руку, пытаясь ее поднять. Но всякий раз она отшвыривала руку и продолжила тоненько скулить.
Пытались утихомирить женщину сидевшие и стоявшие на корме люди.
Но все бесполезно.
Михаил прошел к женщине, опустился перед ней, присев на корточки.
– Это, может, и хорошо, что детки ваши дома остались.
Женщина аж вздрогнула от слов Михаила. Глаза ее заблестели, как блестят у кошек в ночи.
– В Турции у всех нас ни знакомых, ни родных. Никто нас не ждет. Принять-то нас правители разрешили, но временно – гражданства не дадут. А это значит, что работать нам придется на самой черной работе, – и то если ее дадут. Вот и представьте, каково было бы вам смотреть, как детки от голода пухнут? Им ведь лет по восемь-десять, да?
