Чудо Рождественской ночи - [114]

Рассказывает мне все то Донцов, а у самого вид какой-то странный – не то смущенный, не то сконфуженный. Подали нам чаю с ромом, конечно…

– А вы любите с ромом? – перебила хозяйка рассказчика.

– Любил! – многозначительно подчеркнул полковник, – и не чай с ромом, а ром с чаем! Так вот, пьем чай, разговариваем. Я-то уж выспался – могу хоть до утра, да и Донцов мой согрелся, оживился немного, а тень все-таки с лица у него не сходит. Что за притча, думаю, что-нибудь с ним да случилось! И начинаю его этак немного выводить: где они с ямщиком плутали, не заезжали ли куда? «Нет, – отвечает, – никуда; на постоялом, впрочем, каком-то были – водки выпили». Да вдруг и вспомнил: «Не знаю, – говорит, – где я саблю потерял!» – «Как потерял?» – спрашиваю. «Да так, – говорит, – в дороге где-то потерял: отстегнул, должно быть, да из саней выпала!» Ну, думаю, тут что-нибудь не то! Тут что-нибудь этакое… Подлил ему ромцу порядочную дозу, да еще, да еще; вижу, мой Донцов совсем отошел, хоть смеяться впору, я и давай его пытать, давай выспрашивать. «Ну, – говорит, – коли хочешь знать правду, так со мною случился пренеприятнейший анекдот! Приехал, – говорит, – я вечером, нанял какого-то ямщика, он меня и повез. Поднялась метель. Я откинулся в кибитку, воротник шинели поднял до бровей и, должно быть, задремал, потому что долго ли ямщик меня возил и где именно, решительно не помню и не знаю; только вижу, остановился он у крыльца какого-то помещичьего дома. Весь дом освещен, в окнах силуэты людей – много людей, – и слышны звуки музыки. Ясное дело – заплутались и попали не туда! Я к ямщику. „Ошибся, – говорит, – ваше благородие!“ Что делать? Велел ямщику отъехать к сторонке и ждать, а сам, думаю, зайду, извинюсь за вторжение и попрошу дать кого-нибудь из слуг; отворяю дверь – никого, поднимаюсь по лестнице – тоже никого, – заняты все, что ли, или глазеют на танцы. Ну, думаю, в залу мне идти не следует, неловко при гостях объясняться, а я пойду по коридорчику и в какой-нибудь там комнате найду кого-либо из домашних. Иду и нарочно стараюсь, чтобы шпоры не привлекали чьего-нибудь внимания. Открыл дверь в одну комнату – пусто, в другую – тоже нет никого. Наконец вижу в конце еще дверь, открыл и, представь, – говорит, – у стола, спиною ко мне, сидит перед зеркалом девушка. Я, – говорит, – не успел и разглядеть хорошенько – причесывалась ли она или гадала, только девушка как увидела меня в зеркале, вскрикнула и без чувств на пол. Я бросился к ней – сабля меня по ногам, стал поднимать девушку – сабля эфесом ее по руке, отстегнул я саблю, чтобы не мешала, бросил на постель, а сам не знаю, что делать. Ищу воды – нигде не могу найти, кричать о помощи нельзя – такое мое положение! Схватил я ее обе руки, начал тормошить, хлопать по ладоням да как взглянул ей в лицо – так и обмер. Покойница, совсем покойница! Зубы крепко стиснуты, по лицу синева, не дышит, и пульса не слышно! Умерла! Разрыв сердца – так и стукнуло мне в голову. Тут уж на меня какой-то панический ужас напал. Не помню, – говорит, – как я очнулся в коридоре, на лестнице, в кибитке, помню только, что дорогою все спрашивал ямщика, не говорил ли с кем, и, оказывается, что никто его там не видел и ни с кем он не говорил».

Выслушав признание Донцова, – продолжал полковник, – я успокоил его относительно девушки и посоветовал утром съездить вместе со мной и объясниться – соседей моих я тоже почти не знал. Но Донцов уперся. Едва-едва мне удалось уговорить его подождать с отъездом до прибытия одного человека, которого я подослал к соседям с утра вызнать, нет ли у них покойника, и вообще, что у них там. Оказалось, конечно, что все вздор и пустяки! У барышни был просто обморок, а моего Донцова все сочли за фантома. Фантом окончательно успокоился. Мы с ним премило провели весь день, а на следующее утро вместе уехали в Петербург.

– Ваш рассказ кончен? – спросила хозяйка.

– Нет еще! – спокойно отвечал полковник. – Прикажете продолжать?

– Пожалуйста! Я думала, что этим все кончилось, и мне было досадно.

– Нет, этим еще не кончилось, хотя Донцов и я скоро забыли приключение рождественской ночи. Лет десять мы кружились в вихре столичной светской жизни. Донцова нельзя было узнать: из молоденького неоперившегося гусара с только что начинающими пробиваться усиками он превратился в красивого рослого мужчину с великолепными, черными, как смоль, бакенбардами и такими роскошными усами, каким бы мог позавидовать любой кавалерист. Вы понимаете, что такая фигура, да еще облеченная в красивый гусарский мундир, должна была сводить с ума женщин. И действительно, Донцову не было отбою от них. А он, как нарочно, очень мало обращал внимания на своих поклонниц, то есть не то чтобы избегал дамского общества, а так, относился к нему безразлично – влюблен серьезно не был ни в кого. Но вот настала и для него безумная пора. Приезжает он ко мне однажды и упрашивает отправиться с ним в дворянское собрание на бал. Я никогда не был особенным охотником до балов и начал было отказываться. Куда тут! И думать нечего – умоляет, чуть ли не со слезами просит. «Ты, – говорит, – увидишь там девушку, которая с ума меня свела!» – «Ого, – говорю, – тебя-то, избалованного! Что же это, – спрашиваю, – должно быть, девушка неземной красоты?» – «Нет, – говорит, – ничего особенного; если хочешь, то в ней есть что-то такое, что так и тянет к себе!» Ну, думаю, знаем мы это «что-то» – просто любовь, а ведь любовь – известно, зла! «Что, брат, влюбился?» – «Да, – говорит, – если хочешь, влюбился, только не так, как это обыкновенно бывает. Мне не обладать ею хочется, сохрани Бог, я об этом не думаю, а наоборот, самому отдаться в ее власть, потому что в ней есть власть, не красота, нет, а власть! И потом, смейся, пожалуй, если хочешь, а мне кажется, или нет, не кажется, а чувствуется, что я ее когда-то видел во сне и при такой обстановке, что я как будто чем-то перед ней виновен и должен свою вину искупить!» Конечно, я расхохотался! Черт знает какую чепуху мелет! Просто какой-то любовный вздор, который, конечно, без улыбки слушать нельзя. Однако как-никак, а любопытство меня забрало: что это, думаю, за королева Несмеяна, которая взяла в плен моего лихого гусара? Любопытно, черт возьми! Поехали! Донцов как вошел в залу, так остановился за колонной и начал следить. Я стою подле и вижу, как у него обшлаг колышется и рука, что легла на эфес сабли, дрожит. Лицо, смотрю, ничего, спокойное, только глаза как-то вспыхивают. Наконец как схватит меня за рукав… «Смотри, смотри, вон, налево, высокая брюнетка с чайной розой в волосах!» – «Она?» – спрашиваю. «Она! Ну, как ты ее находишь?» – «Ничего, красивая особа. – И действительно, в чертах лица есть что-то такое необыкновенное, чистое и строгое, а в общем, девушка как девушка. – Ничего, – говорю, – не дурна!» Повернулся ко мне Донцов, зубы стиснул, сказал было: «Ах ты…», не докончил и бросился к своей очаровательнице. Только я его и видел. Перестал совсем ходить ко мне Донцов: все по театрам, балам да концертам и все с нею, нашу компанию совсем забросил. Прошло так с год времени, и вдруг является и просит быть шафером. Я, конечно, согласился, хотя и имел против него зуб. О свадьбе, конечно, нечего и рассказывать: женился человек, вышел в отставку и уехал к себе в имение и зажил по-семейному. Пробовали мы с ним переписываться, да, по русскому обыкновению, как-то у нас это скоро прекратилось. И то правду сказать – о чем нам было писать друг другу? Написал он мне письма два о счастье семейной жизни, об удовольствии жить в деревне, очень много распространился о душевных качествах жены; я, в свою очередь, описал ему в юмористическом этаком виде свою холостяцкую жизнь, – обменялись письмами, и довольно – замолкли оба. Через два года приехал он в Петербург ненадолго и наведался ко мне. Такой же красивый, сытый, довольный, просто зависть взяла, как взглянул на него. Ну, поговорили о том о сем, прежнюю нашу жизнь, товарищей вспомнили, пришлось как-то к слову, я и предложил тряхнуть стариной: «Поедем, – говорю, – на острова, покатаемся и дальше, что Бог даст». – «Нет, – говорит, – с тобой опасно, с тобой не поеду!» – «Отчего?» – спрашиваю. «Оттого, – говорит, – что ты как был гусар, так гусаром и остался, а я уж это все с себя сбросил. Как женился на Агнии, так переродился!» – «Да мы, – говорю, – природой будем наслаждаться!» – «Знаю, – говорит, – какая у вас тут, в Петербурге, природа и как вы ею наслаждаетесь. Агния совершенно верно заметила, что в Петербурге все искусственно, даже люди словно из папье-маше сделаны». – «Ну, не хочешь – не надо, не настаиваю!» Сидим, болтаем, и замечаю я, что он все свою Агнию вспоминает: Агния так-то думает, так-то говорит, так-то делает. Ну, думаю, Сережа, голубчик, под порядочный башмак ты попал и сам башмаком сделался. «Что, – спрашиваю, – долго еще тут пробудешь?» – «Да вот, – говорит, – кое-какие покупки для жены сделаю и марш домой! Вот, – спрашивает, – не знаешь ли, в какой лучше магазин съездить?» И представьте, вынул большой такой, казенного формата, конверт, и из него так и посыпались разные выкройки, образчики, рисунки материй, кружев, даже ручного зеркала и гребенки. И на каждой такой модели красивым таким женским почерком написано, какого размера, качества и все пр. Я и смотреть не стал – противно мне как-то сделалось, откинулся на спинку дивана, ожесточенно курю, молчу. Эх, думаю, попался, бедняга, совсем мужем своей жены стал! А какой был гусар-то! Посидел еще немного Донцов, натянуто так мы с ним распрощались; ну, думаю, теперь конец; вероятно, больше не увидимся.