Чудесный источник - [3]

Бывало и наоборот: Киму казалось, что отец совсем забыл о семье.

Окруженным в Подужинском лесу партизанам надо было за ночь проскользнуть снежной целиной мимо нескольких деревень, забитых немецкими войсками. Отец шагал впереди по колено в снегу. Ким шел по его следам и думал: как же это так — они уходят куда-то далеко, а мать с Женькой остаются тут, в занятой немцами деревне? Когда-то еще отряд вернется сюда, а немцы, наверное, уже рыщут по хатам, может быть, уже схватили мать, волокут, вывертывают руки, бьют прикладами. Огни деревни, где они остались, светились позади, все дальше и дальше. Ким глядел на эти удалявшиеся, уже чуть заметные в ночной тьме огоньки, и перед глазами его стояла растерзанная, с окровавленным лицом мать, разинувший в диком крике рот Женька, и у Кима подкашивались ноги. А отец шагал снежной целиной, не оглядываясь, если и оглянется, то только чтобы бойцы подтянулись, не отставали.

Нашлись люди, которые помогли тогда Марии Павловне скрыться от немцев, и она стала скитаться с сыном по деревням, перебираясь из одной в другую, как только появлялось подозрение, что немецкие полицаи выследили ее.

Партизанские разведчики не раз докладывали командиру, что семья комиссара в опасности и лучше бы вывезти ее в отряд. Командир и сам был такого же мнения, но Глеб Семенович упорно стоял на своем: не может он делать исключения для себя. С ним не спорили, но после того, как Глеб Семенович был тяжело ранен, командир отряда решил сделать по-своему и послал за Марией Павловной нескольких бойцов на двух санях с пулеметом.

Когда Марию Павловну с младшим сыном привезли в отряд, Глеб Семенович, лежавший в санях, укутанный в тулупы, только что пришел в сознание. Он не мог говорить, но по глазам его видно было, как он рад, что его не послушали.

А теперь вот — Ким это чувствует — оправившийся после ранения отец уже не очень-то доволен, что в отряде собралась вся его семья. И Ким его понимает. Мать иногда забывает, что он такой же боец, как и все, начинает беспокоиться о его здоровье — не простудился ли или, еще того хуже, по своей учительской привычке делает ему выговоры: «На каком это ты языке разговариваешь? Что это за „чесанули“? Что это за „тикай“?»

Такие выговоры и смешат и возмущают Кима: надо все-таки понимать, что он партизан, а не школьник.

И командиры уже боятся открыть рот в присутствии «мамаши». И почему все, и командиры, и бойцы, называют ее мамашей? Это тоже не нравится Киму.

Через лесное урочище Дубовые горы, где остановился на привал вернувшийся с севера в свои родные места городковский партизанский отряд, проходит из России на Украину дорога, известная в округе под названием Свиного шляха. Говорят, что в незапамятные времена по этой дороге возвращалась на Украину купленная там бедным русским мужиком поросая свинья: опоросилась у него и побежала с поросятами назад к своему старому хозяину на богатые украинские корма. Много тут, на границе России и Украины, ходит всяческих сказок и легенд. Говорят, что тут есть тысячелетние дубы, с которых во времена татарского нашествия, когда местное население скрывалось в лесах, день и ночь перекликались сторожевые дозоры. Может быть, и с этого дуба, на который Ким забрался сейчас, в те давние времена какой-нибудь русский ратник в кольчуге перекликался со своими товарищами дозорными.

Прошлым летом, за несколько дней до начала войны, Ким был в Дубовых горах со школьной экскурсией. Директор школы и учитель Василий Демьянович приводил сюда старшеклассников на раскопки древнего городища. Они нашли несколько черепков разбитого глиняного горшка и даже железный наконечник стрелы, а потом, рассыпавшись по лесной горе, позалезали на вершины самых высоких дубов и перекликались, как дозоры в старину: «Э-э-э, ге-гей!» Далеко уходило «гей… ей…» Не разобрать уже было, ребята это откликаются или эхо.

Киму не верится, что это было всего лишь один год тому назад: он ведь был тогда еще таким мальчишкой… Ему стыдно вспомнить, каким он был до войны. Иногда его аж в жар бросает, когда вспомнит что-нибудь. Воображал, что уже взрослый, комсомольским вожаком был в школе, прорабатывал ребят, а вот к девчонке, которая была старше его всего на один класс, просто так подойти стеснялся, краснел, как рак в кипятке.

Он глядит на Городок с вершины дуба, многое ему вспоминается, но все это кажется таким далеким, будто было давным-давно, в какую-то другую эпоху, и вовсе не в Городке, а где-то за тридевять земель.

Было как бы два разных Городка: один — тот далекий-далекий, где он однажды на вечере в школе, не умея танцевать, сгоряча отважился пригласить на вальс эту девятиклассницу, осрамился и со стыда сгорел; другой — тот, что у него перед глазами темнеет на горизонте, как корабль, плывущий вдоль берега моря, близкий, но непонятный, чужой, захваченный немцами город. Странно подумать, но там и сейчас живут его одноклассники: Петрусь, Валя, Оля, живет и эта Аська, с которой ему однажды вдруг страшно захотелось потанцевать и которую он с тех пор никак не может забыть. После окончания девятого класса она собиралась поехать на какие-то курсы военных переводчиков, но так и прособиралась, пока немцы не пришли. Сейчас, встретившись с ней, он не стал бы краснеть и мямлить — прямо в глаза сказал бы, посмеиваясь, что на первых порах партизанской жизни в Подужинском лесу много дубов попортил, вырезая ее имя; теперь такими глупостями, конечно, уже не занимается, но все же она еще иногда ему снится, так что, может быть, у них все еще впереди. Все сказал бы, только бы пустили его в Городок, когда отряд вернется на свою старую базу в Подужинском лесу…