Чудесное лето - [26]
– Постараемся. До свиданья, друзья мои. Час поздний. Как бы нам с котенком мимо нашего холма не пройти… Ночь сегодня безлунная.
И пошел со своим неведомо откуда прибежавшим квартирантом в гору. Игорю не доверял: притиснет его мальчик понежней, чем надо, – и готово. Вылетит котенок в черную тьму, как пробка из шампанской бутылки… Нес его на руках, осторожно прижимал к куртке, ощупью продирался среди черных колючих кустов, а взбудораженный зверек тыкал по куртке носом и попискивал: «Пик-пик… Куда ты меня несешь? Я хочу спать, а ты меня трясешь. Где твой дом? Что это за манера уходить от светлой свечки и людей на гору в лесной мрак… Пик-пик! Как страшно мяучет ветер…»
Потом он затих. Сунул голову под ладонь, подполз по руке повыше к плечу и вдруг заурчал-запел, заиграл на кошачьей гармонии. Значит, успокоился, поверил, что человек его принесет куда надо и все будет хорошо.
Утром Игорь его рассмотрел как следует. Не всем быть красавцами, ничего не поделаешь… Но если котенок, как, впрочем, и человек, – симпатичный, больше ничего и не требуется. Длинненький и тощий, с оттопыренными ушками и тоненьким прямым хвостом, новый жилец, однако, смотрел на Божий мир такими чудесными детскими глазками, голубыми, как цвет цикория, что на все остальное не стоило и внимания обращать.
Мишка, прибежавший с утра в гости, а вернее – проведать котенка, так сразу и решил:
– Некрасивый, но симпатичный! Вы его теперь совсем усыновите?
– Да.
– И отправите с Игорем в Париж?
– Зачем же вольную зверюшку в Париж!.. Он там одного дома от другого не отличит. Оставлю его здесь у старой крестьянки, что у ручья живет. У нее мышей много, пусть своим кошачьим ремеслом хлеб зарабатывает.
– Вы уже с ней переговорили?
– Переговорил. У нее один кот есть, да совсем инвалид… В очаг за жареной рыбой сунулся и весь обгорел. Значит, наш котенок попадет на самую настоящую штатную должность.
Игорь сморщил нос.
– Ты его, дядя Вася, лучше на срок отдай. Когда у тебя будет ферма, он тебе очень пригодится…
А тот, о судьбе которого так заботливо беседовали, носился взад-вперед по сосновым корням и показывал свои фокусы. С разбега вспрыгивал на шершавую сосну и, растопырив лапки, всползал до первого сучка, – а потом сидел на нем и хныкал: «Мяу! Очень страшно… Снимите меня, пожалуйста».
На земле он быстро приходил в себя. Полз на животе, выслеживая стрекозу, словно тигр за буйволом… Прыгал вверх, промахивался и начинал яростно щелкать зубами… А хвост вправо-влево, как змея, на которую наступили.
Потом по обычаю всех котят в мире вдруг начинал беситься. Спинка – горбом, боком-боком поскакал вдоль кустов, перевернулся через голову, подпрыгнул, фыркнул. Мальчики за ним, он от мальчиков – и пошла возня.
Наконец попал он в их лапы, а в лапы мальчиков только попадись…
– Какой симпатичный! Коташечка…
И давай его тискать, мять, дуть ему в морду, переворачивать, сажать себе на голову… Черный котенок взмолился: «Мяу! Отними меня у них, пожалуйста! Ты большой, ты меня взял, что ж ты сидишь и смеешься… От-ни-ми! А не то я разорву их в клочки…»
– Будет, дети, будет, – остановил их дядя Вася. – Вы ему живот продавите. Ну-ка я вас помну немножко… Приятно? Вот и ему так же приятно.
Котенка поставили наземь, и он обиженно заковылял под виноградную лозу к старому мешку из-под цемента, на котором он любил днем спать.
– Почему он так смешно отряхает лапки? Накололся он на что-нибудь, что ли?
– Совсем не накололся. Хвоя примята к земле, об нее не наколешься. Это у него к пяткам сосновая смола прилипла, а к смоле хвоинки, а сверху – новая смола… Уж он языком чистит-чистит, да смолу слюной не смоешь. И усы у него в смоле, и брови. Я даже чуть-чуть подстриг. Вот завтра будем в городе, купим в аптеке скипидару, лапы ему отмоем.
Ночью начиналось сражение. Дядя Вася укладывал котенка в ногах, чтобы он Игорю спать не мешал. Выбирал уютное местечко, подстилал свой теплый жилет – словом, заботился о нем, как не всякая кошка о своем котенке заботится. Ведь он был маленький, и у него не было родителей… И что же вы думаете? Каждую ночь та же история…
Осторожно-осторожно, почти с медленностью часовой стрелки передвигался он от ног своего хозяина к плечу. Доползет до плеча, разляжется на нем, словно в первом классе на диване, и начнет урчать в самое ухо:
– Ур-мур, шур-бур, мурлымур…
Точно самовар на голове поставили.
Или захватит человеческое ухо в пасть и давай его сосать, – он, должно быть, думал, полусонный, что дядя Вася его кошачья мама.
Или облизывает себя, облизывает, а потом заодно начнет облизывать и пальцы лежащей рядом руки.
Терпит человек, перекладывает его снова к ногам. Десять раз перекладывает, двадцать раз, но котенок упрямый оказался. Переползает к плечу, урчит у самой шеи, сосет ухо, хоть плачь… И спать хочется чертовски.
А когда, наконец, дядя Вася рассердится и выкинет его за дверь, Боже мой, как жалобно умоляет котенок впустить его назад… Сонный человек зажигает свечу и смотрит: черная лапка, растопырив пальцы, царапается снизу из-под двери, и тонкий голосок плачет-скулит: «Мняу! Какой ты злой… У тебя совсем нет сердца! На дворе темно и страшно. Я не буду сосать твоего уха, я буду тихо лежать в ногах… Впусти! Мняу, мняу, мняу, какой я несчастный, самый несчастный на свете котенок…»
