Чудаки с Улики. Зимние птицы - [3]

Наконец и матери выпала минутка посидеть возле румяной печки. Она сняла с себя фуфайку, смахнула с головы платок и, довольная, широко улыбнулась.

Сдув с чурбака пыль, она достала из рюкзачка сверток с селедкой, из паза между бревен обломок столового ножа и, не чистя, разрезала селедку на равные кусочки, развернула бумажку с солью — все готово к печеной картошке! Только сама картошка полеживала в печке, до слез дразня удальцов вкусным запахом.

Слушая воркование ребятишек и не отводя глаз от гудящей печки, Людмила, мысленно отрешаясь от детей, пыталась разобраться, почему после встречи с егерем Козликовым у нее всегда портится настроение, в душе появляется нудная грусть. Ведь о нем-то она совсем не думает!

«Потому, что нет со мной Милешкина, — неожиданно возникла мысль у Людмилы. — Егерь напоминает о муже. Кажется, вовсе не жила я с Милешкиным, придумала его, нафантазировала хорошую любовь с ним… Эх, Милешкин! Где же ты, орел перелетный?..»

Самый меньшой, Мишутка, не мог дождаться, когда же мать выхватит из углей шелестящую кожурой картошку и, дуя на нее, перебрасывая с ладони на ладонь, скажет: «Поспела!»

— Хватит ей жариться, румяниться! — резко поднялась со скамьи Людмила, как бы отрываясь от невеселых дум. — Горячее сырым не бывает, правда, Мишутка-Прибаутка?

И полетели картошки одна за другой из жара на земляной пол. Мишутка схватил самую большую, положил на скамейку, оградив со всех сторон ладошками; схватит картошку — обожжет пальцы и опять караулит ее, как живую, готовый вот-вот разреветься от голода и нетерпения. Старшие уже распечатали картошки, вылупив из кожуры сахаристо-рассыпчатую мякоть. А Мишутка все никак не может попробовать свою. Мать очистила ему другую, покрошила на бумажку. Мишутка отказался есть: что он — птенчик?

— Закопай в снег — остынет, — посоветовал брату молчун Петруша.

Обжигаясь и нахваливая картошку, наконец все едят, забыв о селедке и соли. Прихваченная заморозком, она немножко сластит, оттого невыразимо вкусная. Даже не будь извилистой речки Улики со следами колонков, с тетерками на березах, все равно удальцы побежали бы в лесной омшаник — ради печеной картошки.

Печка постепенно прогорала, и малиновый жар на трубе, изредка посверкивая, тускнел. Милешкины насытились, до глаз измазав физиономии сажей, напились чаю, пахнущего снегом, и сделались неразговорчивыми, вялыми. Мишутка склонился на фуфайку матери и задремал, улыбаясь чему-то во сне; клевал носом на лавке и семилетний Петруша. Старшие тоже осоловели. Людмила нехотя сказала, что пора собираться домой; скоро закатится солнце. Ребята, с ленцой одеваясь, будили Мишутку. Того совсем разморило; мать застегивала на его пальто пуговицы, а он и не открывал глаза.

Подернулись пеплом угли, Людмила отгребла от печки подальше сор, задула фонарь, и ребята вышли на ослепительно яркий холодный свет.

Людмила бежала, представляя из себя Сивку-Бурку, везла на салазках кучу-малу ребятишек.

Быстро темнело. Сквозь пасмурность неба светило полукружье месяца, мерцала узкая дорога. Останавливаясь и переводя дыхание, Милешкины слышали, как по релкам скакали косули, пощелкивая копытами в такт потрескиванию деревьев.

Далеко впереди загорелось окнами село, до щекотки в ноздрях запахло печным дымом. Только изба Милешкиных стояла темной. Людмила побрела в тальники, трещала там сучьями, вырывая из снега и ломая сушняк на дрова. Василек плыл по следу матери, выволакивая на дорогу палки. Набрали полные салазки тальника, увязали веревкой и подались домой. Сухие ветки, волочась, громко шумели.

От электрического света Васильку показалось в избе очень холодно и неприкаянно, куда лучше в омшанике и на зимней речке. За перегородкой, среди большой комнаты, квадратный стол, на столе школьные учебники, вдоль стен четыре кровати, несколько стульев — вот и все убранство избы. Мишутка кое-как вскарабкался на кровать, прямо в пальто, и притих, в изнеможении раскинув руки; рядом с ним свалился и Петруша. Старшие с неприязнью посматривали на ворох учебников.

Василек посидел на скамье и сказал тоном взрослого мужчины:

— Пойду маме Миле помогу дров нарубить. А ты, Люсямна, в чайник воды налей; работать за нас некому, — Стуча обмерзшими валенками, мальчуган вышел за дверь.

Людмила рубила только что привезенный сушняк. У Милешкиных что с плеч, то и в печь. Возле каждого двора стены березовых и лиственных поленниц, а в ограде Милешкиных валялось несколько сучковатых чурок, к которым не единожды подступали с зазубренным топором Людмила и Василек. Милешкины каждую зиму сжигали дотла жерди городьбы и весной снова загораживали свой огород.

В каждом доме был глава семейства, хоть пьяница, лентяй, а все-таки мужчина, худо ли бедно, однако дров на зиму он запасал: самый никудышный мужичонка не станет позориться, сжигая изгородь. В доме Милешкиных хозяин появлялся годом да родом. Людмила числилась замужем, и дети имели законного отца, но отец странствовал в экспедициях по сопкам. В эту зиму, писал, изыскивает путь для Байкало-Амурской магистрали в Баджальских горах. Заглядывал в родное семейство сам Милешкин нарядным. Сиживал со стариками, наплетая им с три короба про полезные ископаемые в тайге, распаливал в дедах напрасную тягу к странствиям и, не успев научиться отличать Петрушу от Мишутки, опять увеивался в далекую экспедицию.