Чудак - [2]

чувство, то незачем и телег с мертвецами, незачем кладбищ – мертвец и кладбище всюду. Конечно, в каждом из нас колебания, каждый то в мертвь, то в живь. Вот вы, например, – он резко повернулся ко мне, – сейчас вы много живее, но когда вы, вы все, идёте в бой, тогда… мне кажется, что тогда и убивать-то вас _уже не нужно_. И знаете, я думаю: из боя – никто, вы понимаете, _никто_ и никогда не возвращался… живым. Не согласны?

Он повернулся лицом в поле:

– Пошагаем – а?

И мы пошли меж пней и ям. Гул откатившегося боя то и дело вмешивался в разговор.

– Мне часто задают вопрос, словами, взглядом (вот так и вы): зачем я здесь. Я пришёл сюда к страху. Люди мне не нужны. Нет: мне в них нужен – их страх. Только.

Он, запрокинув голову, брезгливо покружил бородкой от стлавшейся по горизонталям мглы до серых вертикалей дымов: люди мне не нужны.

Я чувствовал и себя вчерченным в круг и хмуро отвечал:

– Сюда, к черте, приводит и здесь, у черты, удерживает – не страх, а…

Но собеседник уж нетерпеливо перебивал:

– У страха двойная повадка: он – то гонит назад, то – _гонит вперёд_. Если вы погнаны им назад, то вам кричат «трус» и стреляют в спину, если же вы погнаны страхом вперёд, нашпиливают полосатую ленту на грудь – «за храбрость». Полосы на ленте: чёрная – жёлтая, чёрная – жёлтая. И полосы, вернее зоны, страха: чёрная – жёлтая: то чёрная жуть ночи – то полуденный, солнечный жёлтый ужас.

Ведь против врагов вы посланы врагами: свои страшнее тех (он мотнул бородкой в дотлевающий закат) – и ещё не известно, где жутче: под дулами тех, или под зрачками этих. У «социального животного» страх двояк: оттуда и отсюда. И надо бы натягивать проволоку и впереди и позади окопа; от тех и от этих: шаг за черту вперёд – и полями; шаг за черту назад – и под взглядами. Ведь там, назади, сейчас – отвратительно: если вы молоды и сильны, то есть достойны жизни, – то нет такого полутрупа, шамкающего и шаркающего о землю, который, подняв продавленные в череп глаза, не толкнул бы вас, несущего жизнь, – улыбкой, словом, глазами сюда: в смерть. Глупая самка, надёргавшая с полкоробки корпия, кривит крашеные губы: вы не на фронте? Даже дети, наученные ими, поднимают на вас спрашивающие глаза. И вы, желающие жить и не желающие убивать, толкаемые сотнями глаз, гонимые сотнями улыбок, слов и полуслов, бежите от этих на тех, из страха в страх. О, я изучил эту гамму чёрных клавиш: крик рваной меди, шаг пуль, синь ракет, чернь ям – как это разнообразит игру тысяч и тысяч лиц: оскал зубов, глаза из орбит; топоты ног, гонимых страхом туда и назад. Все поля утоптаны им. Вся война пронизана им, только им. И ясно: мне – сейчас – место здесь. Тут в портфеле – обобщения: страх не обвести колючей проволокой. Он всюду: и в войнах, и вне войны. Война – только сгусток. Это страх согнал одиночек в общество. Он же таит человека от человека.

– Но любовь… – попробовал я возразить.

– Любовь, – нервно дёрнулся собеседник. – Вы могли бы подыскать пример удачнее. Любовь; да она пугается всего: света дня, глаз, себя самой; прячется в ночь, за щели замка. Да и по самой сути своей, ведь любовь это -игра в страх; человека влечёт к человеку – жутью: дрожа, люди отдаются тайне именно потому, что боятся её. И как только перестанут бояться, то и… но зачем нам сворачивать в любовь; из страха всё: религия – страх малого перед великим и самая жизнь, зачатая пугливо прячущимися любовниками, -сплошная боязнь бытия. Над глазами рассиялись солнца, под ногой развёрнуты поля, а мы, затиснув глаза, спрятав мозг за черепные кости, делаем всё, чтобы не быть: нам страшнее под ударом солнечных лучей, чем под лётом пуль… да, да, – и, повторяю, мне непонятно, зачем ещё нас убивать, когда мы и так… Повернём, что ли?

Назад мы шли молча. Навстречу маячили жёлтые ночные огни. Стихший было орудийный грохот раз грохотался опять. Зарничное колыхание уползающего боя временами освещало нам путь.

Спутник на минуту остановился, вслушиваясь:

– Завтра мне туда.

– Вдогонку за страхом? – улыбнулся я.

– Да.

– Меня, сознаюсь, всегда притягивали чёрные портфели. Но вы, вероятно, боитесь огласки…

– Боюсь? О нет. Но вам трудно будет разобраться. Вот разве это. С зарёй – возвратите.

– Спасибо.

III

В вещевом мешке у меня отыскалась свеча. Отпели молитвы, откричали песни; полотнища палаток задёрнулись. Я лёг у пня, наладил свечу, и жёлтый блик закачался над косыми строками тетради. Изредка я делал выметки. Вот они:

«Липкий асфальт. Красные ленты поездов. Среди серых солдатских сукон -старушонка в салопе. Тычется щуплым телом о дюжие спины: чего тебе, мать?

– Ох, Пречистая, как увезли его, как увезли туда, так душа денно-нощно под лёдом дрожит.

И я – «туда». Знаю: я, как и старушонка, не нужен здесь среди серых спин, матерщины, спутавшейся с отченашами. Но так надо: эти везут под пули – свои широколапые, трудом наузленные руки и недоумение в глазах; я -стиснутое меж лба и темени миросозерцание. Пора, давно пора миросозерцаниям – под пули. Черепом крыта мысль: стенками стиснут череп. Черепа не снять, сорву хоть стены: мыслью в поле, мозгом в смерть. Так хочет