Что слышно насчет войны? - [30]

— Откуда такое название? Английское? — снова спросила Жаклина.

— Оно пошло от Теодора Рузвельта, — ответил Шарль.

Жаклина вытаращила глаза:

— Американского президента?

— Да, но другого, его двоюродного брата.

— Это он придумал такую ткань?

Тут даже Шарль улыбнулся. Чем хороша Жаклина, так это тем, что над ее словами можно смеяться со спокойной душой — она никогда не подумает, что вы издеваетесь. Да на этот раз и не было причины: не только Жаклина, а и все остальные не понимали, какая тут связь с Рузвельтом.

— Нет, это не он придумал тедди-бир, — сказал Шарль, — но Тедди — уменьшительное от Теодора, а поскольку Рузвельт любил охоту на медведя, его и прозвали Тедди-Бир. Бир — это по-английски «медведь».

Шарль каждый раз потрясал всю мастерскую своими познаниями. Всеобщее восхищение выражалось обычно во взглядах и уважительном молчании. Вот и сейчас воцарилось молчание. Пока его не прервала мадам Полетта.

— Ну да, — сказала она, — я это знала.

Леон уже готов был отставить утюг и возразить ей.

Заветной мечтой его было хоть раз вынудить мадам Полетту признаться во лжи при всем честном народе. Но как докажешь, знала она что-то или не знала? — должно быть, подумал он и, вместо того чтобы ввязываться в бесполезный спор, стал утюжить дальше. Однако на лице у него было написано, что мадам Полетта своей репликой испортила ему все удовольствие от рассказа Шарля.

Так я к чему веду — из-за этого тедди-бира мы с Шарлем садимся теперь за машинки с утра пораньше, когда никто еще не пришел.

Шарль, как я говорил, редко принимает участие в общих разговорах. Но вот так по утрам у нас иной раз завязывается беседа.

Недавно прихожу я в мастерскую, а там уже Леон. Ждет, пока разогреется утюг, и обсуждает с Шарлем статью, которая появилась во «ФранТирёре». Леон эту газету покупает каждое утро, и на гладильном столе лежал развернутый последний номер.

Речь шла о приговоре трем журналистам из «Же-сюи-парту».[35] Суд над ними шел целую неделю, и журналист «Фран-Тирёра» считал несправедливым, что двоих из них приговорили к смерти только за то, что они что-то писали, тогда как многие старшие офицеры отделались более мягким наказанием. Леон склонялся к тому же мнению, а Шарль был не согласен.

— Перья бывают преступнее, чем ружья, — говорил он. — Конечно, офицер или полицейский, который арестовывал и убивал евреев и бойцов Сопротивления, виновен, его надо посадить в тюрьму, и тогда он уже не будет опасен. Но такие журналисты виновны еще больше и еще больше опасны. Это из-за их статей многие пошли в нацистскую полицию. Это из-за того, что они писали: «Смерть евреям!», были схвачены тысячи человек. Ты видел, чтобы кто-нибудь протестовал? Думаешь, нашлось бы среди французов столько охотников выдавать евреев, если б они не читали этих газет? Лично я ничуть не пожалел, что Бразийака казнили.[36] Не пожалею и Ребате, когда его тоже расстреляют в Монруже. Потому что их идеи — страшный яд. И он будет отравлять общество даже после их смерти.[37]

— Я не говорю, что мне их жалко, — сказал Леон, проверяя, разогрелся ли утюг, — я только сказал, что у них хотя бы руки не в крови.

— В крови! Руки у них в крови. Потому что они ответственны за эту кровь. Идеолог всегда несет ответственность. В первую очередь.

На кухне у мадам Леи заговорило радио. Времени на споры не оставалось. Вот-вот придут отделочницы, а у нас еще ни одной отстроченной вещи. Но у нас в ателье прерванный спор рано или поздно возобновляется. Особенно если в нем участвует Леон. На этот раз подходящий случай подвернулся, когда мы с ним пошли выпить кофейку на углу улицы Сен-Клод. Размешивая сахар в чашке, Леон машинально посмотрел по сторонам и вдруг страшно побледнел.

— Что случилось?

— Вон того, у стойки, я видел в тюрьме, — сказал Леон, неотрывно глядя в одну точку.

— В тюрьме?

Я проследил глазами, куда он смотрит: на человека, что стоял, навалившись на стойку, и допивал кружку пива. На еврея он был совсем не похож.

— Я видел его очень недолго. Всего один день. Но с меня хватило, чтобы запомнить. Он фашист.

Тот человек вышел из кафе, нас он не заметил. Я повернулся к Леону. Он попытался поднести к губам чашку кофе, но не смог — слишком сильно дрожала рука. Тогда он поставил ее на блюдце и заговорил:

— Это было незадолго до того, как вы поступили в ателье. В апреле сорок пятого. Все началось с того, что один подонок, поселившийся в квартире арестованного еврея, в доме номер три по улице Гиймит, не пожелал, несмотря на приказ, освобождать ее, когда законный хозяин вернулся из лагеря. Собрал банду молодчиков, и они уже один раз выгнали судебного пристава с полицейским. Во второй раз полиция прислала грузовик, но человек тридцать фашистов опять помешали выселению, откуда-то набежал еще народ, и все переросло в антисемитскую демонстрацию. Толпа человек в пятьсот во главе с офицером в лейтенантской форме валила по улице Вьей-дю-Тампль. Они орали «Франция для французов! Смерть евреям!» и нападали на каждого еврея, что попадался им навстречу.

— Я не знал, что французы, как поляки, умеют распознавать евреев по виду.

— Успели научиться. Во всяком случае, эти.