Что сказал табачник с Табачной улицы - [12]

– Стыда нет, – сказал Уно, обрадовавшись переходу темы, – прогнать, что ли?

Настроение ушло. Румата стряхнул с головы воду, взял грубый кожаный балахон, еще продолжая одеваться, пошел наверх.

– То вам новые простыни, да по две, – ворчал позади Уно.

– Кто видел? – Румата прижал Уно к каменной стене.

– Да все видели… Его величество раз в месяц меняет.

Румата отодвинул котел на цепи: в котле масло, обольешь лестницу – не поднимешься.

– Думай быстрее, хотя бы дети будут, – рявкнул он сырому узлу и открытому рту с верхней площадки лестницы вниз, – а то, Муга, продай ее в порт.

Визг снизу слился с гнусным скрипом несмазанных петель.

На краешке огромного варварского кресла сидела девочка лет пятнадцати, мокрая, потому что шла в дождь и тоже с узлом. Скуластая, плотная и довольно красивая. Она встала, и узел тяжело грохнулся с ее колен. Будто был железом набит.

– Брат ночью затащил в дом какого-то человека, длинного и слабого, – сказала девочка без выражения, – брат теперь командир серого кулака, это пять солдат. Длинного били всю ночь, все кровью забрызгали, и он страшно кричал. Мы с отцом плакали, но боялись выйти… И я пошла к тебе. Это твой раб? – она кивнула на дверь.

– Я уже запутался…

Румата подошел к тяжелому окну.

– И все для коготка явилось и, неспросяся, поселилось, –пробормотал, глядя в окно, Румата.

Он сделал тот жест от сердца в сторону, который сделал, улетая, Кондор.

– Стих, – громко добавил он.

Взвизгнула дверь, и одновременно взвизгнула девочка Ари. Уно принес графин эсторского, две кружки, яблоки и язык вепря с воткнутым цветком на огромном деревянном подносе с ручками.

– Я велел, смажь петли, – заорал Румата, все накопившееся вдруг вырвалось.

– А сало?! – Уно прижался к дверям, будто Румата бил его когда-нибудь. – Денежки счет любят.

И исчез.

Румата вдруг сгреб Ари так, как не сгребают любимую.

– Ты никогда не сможешь выйти отсюда, – орал он, – а выйдешь – пропадешь. У меня зубы, клыки, зубища, но я не могу раздать их друзьям. Все мои друзья в страшной опасности.

Она оттолкнула его.

Из мешка выволокла чугунную в облупившемся золотом облачении фигуру святого Гарана с детьми и принялась прилаживать ее за крюк в изголовье постели. Костяная спинка постели резчиком-виртуозом была превращена в сценки непристойных любовных утех. Красное солнце, как всегда после дождя, попадало на эту спинку. Ари пыхтела, цепляя тяжеленную фигуру, внимательно разглядывая картинки. Потом захлопнула окно, ставни, взвизгнула, прелестно засмеялась, помчалась к Румате, – казалось, пол прогибается под ее ступнями, – почти в полной темноте сдернула и обруч. Обруч снимать нельзя было ни в каком случае, но Румата уже слабо соображал.

Она тащила его за собой, они вместе рухнули на койку, и в эту же секунду Румата почувствовал страшный удар, обрушившийся на затылок. Били точно, чтоб потерял сознание или насмерть.

Он успел перекатиться, упасть на пол, выхватить из долбленых ручек кресла два длинных варварских меча, услышать визг Ари.

Окна и двери открылись почти одновременно.

Он увидел полуголую Ари в углу койки, – когда она только успела? – слуг с арбалетами и мечами в дверях и, самое главное, самого себя в медном зеркале напротив, растрепанного, с залитым мелкими ручейками крови лицом, в коротком кожаном балахоне, но в совсем спущенных штанах с пуфами и двумя варварскими длиннющими клинками. Но они смотрели не на него, а на изголовье койки, туда, где еще недавно лежала его голова, а нынче вместе с крюком треснутого песчаника стоял чугунный Гаран, благословляя таких же чугунных детей-уродцев. Угол подушки попал между ног Гарана и торчал как огромный фаллос, объединяя скульптуру с резьбой на кровати.

– Канат бы надо, – сказал Уно, – а уж вам, барышня, я и не знаю…

Румата схватил деревянный поднос, вывернул с него все, вышел на лестницу. Котел с мазутом и переваренной корой, приспособленный, чтобы в случае осады заливать лестницу, делая ее неподъемно-скользкой, был вывернут и еще изрыгал из своего нутра плюхи темной пахучей массы.

Головы коней внизу вытянулись.

– А ну молчать всем, – вдруг бешено заорал Румата. – Всем мыть и залить новый, – он ткнул в котел.

– И тебе тоже, – это он Ари.

Сел на поднос и, ощущая себя персонажем детской сказки, скатился вниз, ударившись босыми ногами в бочку с водой, так что из нее плеснуло. Он вскочил. Запустил подносом наверх в Уно.

– Всех продам, засеку, на галеры отправлю.

У кухни выстроилась его охрана. Рабы в длинных кольчугах с тяжелыми мечами и такими же тяжелыми мясницкими ножами. Целое войско.

Лицо расцарапано, голова гудела, и он опять сунул голову в бочку.

Совсем стемнело. Утопающие в грязи улицы нижними своими этажами уходили в черноту. Кое-где мелькали высокие костры с Серыми патрулями, да редкие прохожие торопились домой. Они со свистом гнали коней, два молодых аристократа, Тамэо и Сэра. Румата впереди, и не его было дело, кому не повезет, кто споткнется и окажется в грязи, выпрыгивая из-под копыт, а кто и вовсе, проклиная все на свете, на четвереньках поползет к тротуару. Бешеная езда успокаивала Румату, влажный воздух студил ссадины на лице. Кхмерский жеребец, не боясь огня, расшвыривал костер Серых.