Что с тобой случилось, мальчик? - [24]

Вчера, когда от тебя уходил Игорь, он вдруг попросил проводить до метро. Зря ты сказал ему, что я получил вызов и собираюсь уезжать. Кто его знает, возьмут и не выпустят. Или кто‑нибудь вмешается, все испортит. Не то чтобы я стал суеверный, но все же. Пока дело не сделано — не надо о нём говорить.

Ещё вечер не наступил. Были сумерки. Не доходя до метро, он сел на лавку в скверике и сказал:

— Присаживайся.

Я сел. Увидел: у кустов сирени везде растопырились почки. И воздух апрельский, сладкий. Думаю, неужели совсем скоро увижу Вену и Италию, куда сначала прилетают эмигранты, потом увижу небоскребы… Честное слово, сразу вспомнил о тебе. Представил, как ты сидишь дома над своими бумагами. И наверняка до смерти будешь сидеть. Жалко мне тебя стало. Игоря тоже. Совсем он седой после тюрьмы и ссылки.

И тут Игорь говорит:

— Значит, решил, что тебя с твоими запросами здесь ничего хорошего не ждёт?

— Это уж точно, — говорю. — А вы думаете по–другому? Вы с Тоней почему не уезжаете? Надеетесь на перестройку? Когда буду там, хотите, постараюсь устроить вызов?

А он ответил:

— Если б мы хотели уехать, нам прислали бы вызов и до ареста, а уж сейчас — тем более. Лучше скажи: не жалко отца? Он ведь переживает. Ты у него один…

Так и знал, что он про это заговорит. И я сказал:

— Отец уезжать не желает. У него теория: если человек может светить, он должен светить, где темно. Считает предателями тех, кто эмигрирует.

Разве неправильно я ответил? И ещё добавил, что отец старый, ему пятьдесят, а я молодой, хочу увидеть разные страны.

— Какой ты ещё дурачок, — сказал Игорь. — Я и сам в молодости бредил морями–океанами. Все понятно. Романтика. Но тебе уже девятнадцатый.

И вот этим он вывел меня из себя. Ненавижу эту романтику, про которую песни поют в передачах радиостанции «Юность»! Романтика! Мы сидели, а наискосок, на другой скамейке, не знаю, видел Игорь или нет, два парня, задрав рукава, кололись…

Наверное, не видел. Потому что говорил, что сейчас самое интересное время, что все страны мира с надеждой смотрят на нас, что скоро сделается правовое государство, мне простят попытку перехода границы. Что я должен выкинуть из головы эту глупость с израильским вызовом, получить аттестат…

Ух и разозлился я. А ещё защитник прав человека! Воображает, будто я такой уж простак!

И я сказал, что мне нечего прощать. Что любой человек, как птица, волен лететь, куда хочет и когда хочет. Понаделали этих границ! Тюрем! Психушек! Сказал, что никому не сделал зла, а мне делали все. И мать, и даже отец, то есть ты.

Игорь воскликнул:

— Да как ты смеешь?! Что ты несёшь?!

А я сказал ему. И тебе говорю. Читай, когда меня уже не будет рядом:

— Отец увлечён своими делами. Не замечает меня. Держит в стороне, ничем не делится. Что толку, что он кормит, одевает, заботится? Это его долг. Даже звери и птицы выкармливают своих детей. Но он почти не общался со мной, как с тем же Крамером, с другими людьми. Я был совсем один. От такой жизни становятся наркоманами, пьяницами. Или уголовниками. А я всего‑то хочу никому не мешать, уйти, жить своей жизнью.

— Ну ты и фрукт! — сказал Игорь. — А как ты себе представляешь — «жить своей жизнью»? Получать в Израиле или США пособие, сидеть на шее у какой‑нибудь организации, как ты сидишь на шее у отца? Что ты там собираешься делать? Ведь у тебя нет профессии. Цели. Мы все эти годы боролись, готовили перестройку. Не все можно было тебе говорить.

— В том‑то и дело, — перебил я его, — считали за маленького. Да я в свои годы понавидался и пережил побольше иного взрослого! И цель у меня есть. Может, поважнее, чем у некоторых.

— Какая цель? — спросил Игорь.

Я промолчал. Довёл до метро.

Домой возвращаться не хотелось. С тех пор как пришёл вызов, ты совсем замкнулся. Переживаешь. Понимаю. Но, как говорится, помочь ничем не могу.

Зажглись фонари. Народ валит: кто на свидание, кто в кино. Наряженные кто во что горазд. И я подумал: «Неужели у них всех есть цель, достойная свободного человека?» Точно знаю, нет такой цели. А у меня есть.

И поехал в центр на Старый Арбат, на Пушкинскую площадь. С тех пор как ушёл с последней работы, всё время там провожу. Интересно!

Кем только за эти два года не работал! После того как был лифтёром, и утреннюю почту разносил, и в булочной хлеб разгружал, и в поликлинике — в регистратуре. И курьером в издательстве. Загоняли меня на этой должности. Всю Москву объездил с их пакетами. Только вернёшься — гони в другое место. Спасибо хоть сезонка была за их счёт. А вы говорите бездельник! То, что зарплату, жалкие семьдесят рублей, тебе не давал, самому не хватало.

Как раз когда работал курьером, год назад это было, неожиданно позвонил тот самый москвич, с которым я познакомился в грузинской психушке. Помнишь, я уже писал здесь? Его взяли в горах, под Новым Афоном. Позвонил, как обещал. Не обманул.

На всякий случай не буду писать, как его полностью зовут. Володя. И все. Он старше меня. На второй год войны в Афганистане ему оторвало стопу левой ноги. Легко отделался.

Ещё там, в Грузии, он мне много рассказывал про Афган. Чего тогда в газетах не писали. Но это было не самое главное.