Что-нибудь светлое… - [42]

Он подошел ближе и тихо произнес, надеясь, что говорит сам с собой, и для Тами его слова будут невнятным шорохом, воздушной волной, звуковым фоном:

— Я люблю вас. Я вас очень люблю.

Он не назвал имени. Услышав свое имя, Тами прислушается и к словам. Он этого не хотел.

Тами вязала довольно сложный фрактал, смотрела на Игоря, но видела, наверно, узор, рождавшийся под ее пальцами.

— Извините, — сказала она. — Вы не могли бы отойти в сторону? Вы загораживаете мне свет.

Игорь не мог загораживать свет, стоя между Тами и дверью. Какой свет она видела? Свет какого мира? Не говорила ли Тами сейчас с другим Игорем? Может, вообще не с ним, а с кем-то, кто в ее мире стоял сейчас между нею и окном, загораживая свет? Там, в ее мире, она была зрячей? Кого она видела?

Игорь подошел ближе, чтобы лучше расслышать, если Тами скажет еще что-то. Она сказала. Опустила вязанье на колени, спицы сжала в кулачке и произнесла так тихо, что Игорь лишь угадал сказанное, а может, не угадал, а придумал по созвучию, и на самом деле Тами сказала совсем не то, что он услышал:

— Я вас тоже люблю.

Кому это было сказано? Ему? Отцу, за которого Тами, не видя, могла его принять? Или кому-то третьему, кто в другом мире, где она была зрячей и могла любить, как любая другая женщина, только что произнес слова любви?

— Тами…

Он хотел, чтобы она в ответ назвала его имя, чтобы он понял, что она понимает.

Он не мог заставить себя выговорить «люблю» еще раз. Боялся? Игорь не хотел признаваться себе, что это так, но он действительно боялся. Боялся, что Тами промолчит, и это станет приговором. Боялся, что она ответит, и он не поймет, к нему ли обращены ее слова, и это тоже станет приговором, еще более тяжким, поскольку неопределенность страшнее знания. Боялся, что она ответит и назовет имя — не его и не отца, а другого, человека из иной ветви многомирия, той ветви, где она пребывала большую часть времени и где за окном сидели на деревьях большие красивые птицы с розовыми клювами.

Он повернулся и вышел. Постоял в холле, приходя в себя, и направился к отцу — помочь ему собраться, хотя папа наверняка уже сложил в чемоданчик свои немногочисленные пожитки.

* * *

— Все не так, — сказал Эхуд. Разговор происходил в лаборатории, Игорь приехал на работу в первый раз после отпуска, который он взял, чтобы присмотреть за отцом первое время после возвращения из «Бейт-Веред» (это оказалось лишним, отец прекрасно себя чувствовал, во всем ориентировался и после возвращения домой успел несколько раз съездить к себе на фирму, где произвел фурор, но о возвращении на прежнюю должность, как оказалось, не могло быть и речи).

Эхуд, не видевший друга почти месяц (звонил пару раз, но в разговоре был немногословен и, справившись «о делах», сворачивал беседу), выглядел уставшим настолько, что даже не поднялся из-за компьютера, когда вошел Игорь, только обернулся, пожал руку и опять уткнулся в клавиатуру, впечатывая формулы в уже написанный текст.

Игорь сел за свой стол, включил компьютер, повертел в руках несколько пришедших с обычной почтой конвертов (препринты — один из Гарварда и три от Квята), удивился странному, как он считал, поведению друга и спросил:

— Что не так?

Сказать он хотел другое, ну да ладно, о личном они успеют поговорить за чашкой кофе после обеда, а сейчас — дела, которые накопились, пока Игорь приводил в порядок растрепанные чувства. Каждый день приезжал в «Бейт-Веред» в тайне от отца (подозревал, что отец делал то же самое, когда под предлогом «прогуляться и подышать воздухом» исчезал из дома часа на два, обычно в предвечернее время), садился рядом с Тами, следил, как двигались ее пальцы, рассматривал новое вязанье, которое все меньше напоминало фракталы и становилось скорее хаотическим набором разноцветных нитей, подобранных с удивительным цветовым ощущением гармонии, но без какого бы то ни было физического или геометрического смысла. Иногда Тами поднимала на него взгляд, но он не мог понять, чувствовала ли она его присутствие. У него больше не было ощущения, будто Тами видит — взгляд женщины оставался если не пустым, как у слепых, то неопределенным, как у человека, глубоко о чем-то задумавшегося и отрешившегося от окружающего мира: наверно, так смотрят впавшие в нирвану индусы, но судить об этом наверняка Игорь не мог. За все время Тами не сказала ему ни одного слова, и он не пытался больше говорить о любви.

«Иногда, — думал он, — неопределенность лучше полной ясности». Раньше он думал иначе, но сейчас знал точно: неопределенность оставляет надежду, а знание безнадежно, даже если правильно. Если Тами действительно произнесла «я вас люблю», обращаясь к нему — что тогда? Ничего.

Он мог часами повторять «Я люблю вас, Тами», а она отвечать «Да» — ничего не изменилось бы. Он не мог поднять ее на руки и унести из «Бейт-Веред» домой, потому что она привыкла к этой комнате, коридору, холлу, звукам и даже, если на то пошло, к пище, и любое изменение, по словам доктора Мирьям, привело бы к катастрофическому ухудшению ее состояния. Тами была цветком, взращенным на почве, из которой ее невозможно было пересадить, не причинив непоправимого ущерба.