Что можно сделать, когда сделать уже ничего нельзя - [25]

Некоторых знакомых и приятелей мы навсегда утратили. Теперь я понимаю, что у людей поступок моего брата вызвал страх и ужас и, как следствие, они отшатнулись от семьи, где такой немыслимый поступок мог произойти. Другое, может, более вероятное объяснение – это то, что люди не знали, что сказать. Это именно та ситуация, когда говорят: «У меня нет слов», «Я онемела», «Я не знаю, что сказать».

После театральной трагедии опускается занавес, и зрители расходятся по домам, обсуждая впечатления от увиденного. Когда погибает близкий человек, то в известном смысле не существует «после»: трагедия остается и поселяется в жизненном и духовном пространстве оставшихся в живых. Она распоряжается их жизнями, сжимая сердца от горя, переворачивая былые представления, привязанности – словом, весь существовавший доселе миропорядок. Смеются вместе – оплакивают в одиночестве. Но люди так устроены, что они могут сопротивляться напору обстоятельств.

Вначале я была только реципиентом помощи. Мне оказывали разнообразную поддержку незнакомые люди. В то время я была губкой, впитывавшей любую информацию, любое знание по этому поводу: так мне было важно понять, что произошло с нами и почему. Для меня было открытием – обнаружить в далекой Калифорнии группу Compassionate Friends (Сочувствующие друзья). Американская нон-профитная организация существует в помощь всем скорбящим, потерявшим близких. У нее есть несколько отделений. По моей просьбе из калифорнийского отделения этого общества мне прислали по почте специальный выпуск их газеты, посвященный теме самоубийства. Помню, этот выпуск произвел на меня столь глубокое впечатление, что я перевела несколько отрывков из писем родителей, потерявших детей, чтобы мои родители могли ознакомиться с ними. Кое-что из переведенного я привела выше. Вот слова отца о погибшем сыне из того же специального выпуска газеты 2001 г. «Самоубийство: как мы говорим о нем?»

«Жизнь может быть хороша вновь» (Дон Хаккэт, TCF/Hingham Massachusetts): «Вот уже почти 16 лет как исчез его голос. Приблизительно столько же, сколько он вообще был слышен. Никогда я не предвидел, что будет жизнь без звуков, означающих его присутствие. Научиться пережить эту тишину казалось невозможной задачей, такой невероятно тяжелой, что я не мог найти никакой надежды или ожидания, что вообще буду жить.

Он был нашим сыном, нашим единственным ребенком. Темп его роста отмерял ритм и биение наших жизней. Его уход лишил наше существование какой-либо ценности, которую я мог бы немедленно постичь. В конечном счете я пришел к осознанию, что я был неправ.

Жизнь все еще имела смысл, но мне предстояло его обнаружить, как и в годы, предшествующие появлению на свет Олина. В самом деле, даже когда он был жив, жизнь требовала моего активного участия, моего обязательства придать ей цель и найти решения.

Задним умом впоследствии мы легко это осознаем, но этого сознания не существует, пока мы боремся в глубинах нашей скорби. Предпринятые шаги, чтобы наконец вновь прочувствовать жизнь, кажутся логичными и последовательными, когда о них думаешь, но я знаю, что намного легче об этом писать, чем испытать это.

Признаюсь, с печалью и радостью, что я не могу больше вызвать в себе те дикие чувства и неослабевающую боль, которая меня охватила в те первые годы. Справиться с ними было наиболее неотложной задачей моей жизни […].

Сегодня, тем не менее, я могу размышлять с благодарностью о десятилетии, которое мне потребовалось для преодоления печали. Ко мне вернулся контроль над моими мыслями, и я теперь свободен от полного опустошения тех прежних лет. Взгляд назад открывает существенные поворотные моменты на пути к исцелению. Некоторые, кажется, подходят для любого человека. Другие, вероятно, соответствуют персональной силе и слабости каждого. Эти моменты включают: прощение себя за слабости, обнаруженные на бесконечном путешествии души, что является уделом всех переживших своего ребенка; • прощение других: родственников, друзей и знакомых, которых эта смерть затронула менее, чем нас, и кто, кажется, не в состоянии помочь нам в это трудное время; • признание, наконец, окончательности нашей потери и что мы должны постепенно освободить себя от наших прежних жизней и перестроиться».

Когда я прочла книгу My son, my son…, то была необыкновенно тронута горем женщины (по иронии судьбы психотерапевта, руководителя центра помощи), потерявшей молодого талантливого сына. Мне даже захотелось перевести книгу Айрис Болтон на русский язык. Откуда-то я раздобыла телефон автора и позвонила. До сих пор помню, как я была удивлена разговором с Айрис: приветливость и доброжелательность, сочувствие к моему недавнему горю, конечно же, запомнились мне. Всего более врезался в память тон ее голоса: бодрого, жизнеутверждающего, как будто речь не шла о самой страшной трагедии ее жизни. Айрис Болтон была настоящей Survivor, словно выжившая после тяжелой болезни, а для меня трагедия была слишком близка.

Виктор Франкл, выдающийся психолог и философ, переживший Освенцим, является основателем логотерапии, или терапии смыслом. Если изложить его теорию в двух словах, вернее, в одном предложении, то у каждого человека, даже перенесшего непомерное горе, может быть найден смысл, дело или человек, ради чего или кого стоит продолжать жить. Характерно для культуры американцев, что многие из тех, кого персонально коснулась трагедия, находят смысл и утешение в деятельности, организованной или самочинной, или по предотвращению подобных катастроф, или по созданию обществ и филантропических фондов, чтобы почтить память погибших. В США много групп поддержки образуются стихийно, при церквях, пунктах психологической помощи. Группы помогающих друг другу справиться с потерей близких, больных смертельными и тяжелыми физическими и психическими заболеваниями, ухаживающих за престарелыми…