«Что делать» и русский роман шестидесятых годов - [14]

Нравственное превосходство проститутки Лизы над "человеком из подполья" - первая образная реализация мысли Достоевского о том, что не разум и не "развитие", а любовь и сострадание, действующие бессознательно, только и способны стать основой нравственной цельности человека.

Обе части повести (которые так часто рассматриваются врозь) являются развернутым беллетристическим исследованием психологии человека, "больного" гипертрофией сознания. При всей внешней разнохарактерности первой и второй частей повести это произведение в жанровом отношении органически целостно. И обе части "Записок из подполья" объединяет полемика против просветительского рационализма автора "Что делать?": Достоевский показывает, что в современном "развитом" человеке могут парадоксально сосуществовать мечты о подвиге самоотвержения и низменное стремление насладиться унижением другого человека, комплекс неполноценности и бешеное самолюбие, жажда общения и крайняя самоизоляция.

Такой психологический склад - не случайность, но закономерное явление современности. Сам факт исторического существования такой "расколотости" личности выступает в "Записках..." как доказательство утопичности (или, по терминологии Достоевского, "беспочвенности") социализма Чернышевского.

Возникновению первых романов-трагедий Достоевского предшествовало еще одно "промежуточное" произведение, тоже насквозь проникнутое полемикой с идеями Чернышевского. Мы имеем в виду "Крокодил. Необыкновенное событие или пассаж в Пассаже". Автор вступительной статьи к 83-му тому "Литературного наследства" Л. М. Розенблюм справедливо утверждает, что материалы "Записных книжек", опубликованных в этом томе, окончательно доказали, что Достоевский ничуть не покривил душой, когда в "Дневнике писателя" 1873 г. категорически отрицал, будто "Крокодил" - это памфлет-аллегория, направленный против личности Чернышевского, в то время уже находившегося на каторге. Права Л. М. Розенблюм и в другом своем заключении: "Хотя "Крокодил" не является памфлетом и в нем не подразумеваются обстоятельства политической и личной судьбы Чернышевского, хотя его сатирические стрелы направлены против журналов и газет разных направлений, - _в центре рассказа полемика_ с "Современником" и, главным образом, - _с идеями Чернышевского_". {Неизданный Достоевский, стр. 46 (курсив мой, - Г. Т.).}

В повестях и романах Достоевского 60-х годов полемика направлена отнюдь не против личности Чернышевского, но против его _теории_ "разумного расчета выгод". Неверно, будто многие персонажи "Преступления и наказания" являются прямой карикатурой или "пародией" на героев "Что делать?". Если те или иные сюжетные ситуации или идеи героев Достоевского перекликаются с "Что делать?", это не литературная пародия на образы "новых людей", а та - в одних случаях трагическая, в других пародийная - форма, которую принимают сами идеи Чернышевского, попадая в головы разных людей, одинаково "не готовых" к социалистическому преобразованию действительности.

В "Преступлении и наказании" многовариантно - в целой галерее взаимосвязанных и соотнесенных друг с другом персонажей - романист показывает, что кризис традиционной морали и возросшая роль идей расшатали нравственное единство общества. Все главные герои "Преступления и наказания" (за исключением семейства Мармеладовых) руководствуются именно личным рассуждением, собственным "расчетом" - "арифметикой" в том или ином варианте. "Сколько голов, столько и умов": "рассуждающие" персонажи романа представляют почти все исторически сложившиеся в "культурном слое" русского общества уровни интеллектуального и нравственного развития. Родион Раскольников находится в состоянии постоянной борьбы нравственного чувства с овладевшей его разумом "идеей". Как человек, верящий в победоносную силу мысли, он этой "идее" и следует, обрекая себя на цепь бессмысленных преступлений, на трагический разрыв с людьми и с собственной нравственной природой. Он становится жертвой ложной идеи по доверию к собственному разуму.

Лебезятников (образ которого чаще всего расценивается как карикатура на "новых людей" Чернышевского и их этическую теорию) на самом деле только изображение того, во что превращаются эти теории, попадая в примитивное сознание - в недалекую голову, по "лакейству мысли" способную лишь карикатурить чужие идеи. Это, однако, не значит, что Лебезятников у Достоевского существует вне этического закона: и здесь выручает стихия нравственного чувства. При всем "лакействе мысли" даже Лебезятников, столкнувшись с фактом жестокой несправедливости, по эмоциональному порыву встает на защиту Сони Мармеладовой, обвиненной Лужиным в воровстве.

Вне нравственного закона живет в романе один только Лужин: этот расчетливый делец и себялюбец начисто свободен от стихии сострадания; "братского любящего начала" у него попросту "в наличности не оказалось". И именно Лужин прямо ссылается на теорию "расчета выгод" - она для него оказалась этическим оправданием корыстного расчета, обоснованием своего "права" на хитрое, заранее обдуманное утверждение деспотической власти над людьми более тонкой душевной организации. Это его, лужинский, способ личного самоутверждения.