А буквально через два дня все пошло в Сиротинской наперекосяк. По постановлению станичного Совета изымалась из пользования вся лишняя земля у зажиточных казаков, предписывалось им вывезти все излишки хлебных запасов. Проследить за исполнением постановления поручили Петрунину.
И вот уж нашла коса на камень. Не пожелали куркули землицу свою кровную, потом политую передать в общественное пользование а о зерне и слушать не хотели.
Накануне рождества вмешался в это дело красногвардейский отряд, присланный из окружной станицы. Отобрать хлеб отобрали, а вывезти не успели. Спачковались бородачи. Посулами да угрозами загнали в свой отряд не только сынков, но и кое-кого из голытьбы Оружие, слава богу, заранее было припасено. Ночью напали на Совет. Арестовали новую власть. На первый случай землякам намяли бока, а пришлых красногвардейцев разоружили и под конвоем отправили в Усть-Медведицкую, к атаману.
Отлежался Логвин после увесистых кулаков станичников, а утром тайком пробрался к Ломакину. Стали думать, как жить дальше. И надумали: сколотить свой красногвардейский отряд, главным образом из окопников, дружков-односумов. С тех пор и пошла в станице междоусобица.
В стороне от больших дорог стоит Сиротинская. Весной и осенью из-за невылазной грязюки в нее можно добраться лишь по великой нужде. Вот и жили тут казаки точно отрезанный ломоть, по полгода не видя окружного атамана и его послов. Оторванность от державы и сказалась на характере гражданской войны сиротинцев. Поначалу будто не верила ни та, ни другая сторона, что нужно биться по на живот, а на смерть; думалось, что где-то далеко, в Питере, Москве, пошумят, постреляют да утихомирятся.
Но с того момента, как красные агитаторы растолковали сиротинцам международное и внутреннее положение и ленинские слова о нервом государстве без угнетателей и угнетенных, борьба в станице ожесточилась. Теперь, после того как населению-зачитывали очередной приказ об утверждении той или другой власти отныне и навеки, трибуналы не ограничивались штрафом или публичной поркой. Характеристика виновности была краткой и выразительной. И все чаще за станицей или прямо на площади, а то и во дворе или в доме звучали винтовочные выстрелы. Тут уж пошло: кровь за кровь и смерть за смерть. До последнего случая судьба миновала семьи дружков.
И вот — непоправимое горе свалилось на голову Петрунина. Это он почуял сердцем, как только свернули не вправо, а к оврагу, вдоль которого протянулся сиротинский погост и где теперь по решению трибуналов расстреливали врагов и хоронили погибших.
Ефим остановился возле могильного холма, уже успевшего осесть, и, сделав шаг в сторону, мотнул стволом: дескать, подойди ближе.
— Тут твоя Настюха со всеми троими. — Снова в голосе Ефима прозвучали ноты злорадства. И по этому топу понял Петрунин, что не шальной снаряд унес из жизни самых близких и дорогих ему людей.
— Как это случилось, кум? — не питая особой надежды услышать правду, спросил Логвин, не помня, как очутился коленопреклоненным на угластых, точно карьерный щебень, комках могильного холма.
Показалось: целую вечность молчал Ефим, сопя в длинную, точно помело, бороду. Выло слышно, как под его тяжелыми сапогами хрустели песчаные катыши. Наконец он собрался с духом и начал рассказывать:
— Хоть мы с тобой и враги, Лошка, но поверь… Хотел я доброе дело сделать… Встали к тебе господин есаул с ординарцем. А твоя и разродись. Малец, должно, болезный вышел. Орет и орет. Ну, есаул повелел им в летнюю кухню перебраться. Твоя в пузырь. Ординарец, естественно, ее взашей. Витек на того с кулаками. Господин есаул за наган. Антошка и повисни у него на руке. Кто нажал на курок, теперича не уяснишь. Но факт случился. Прострелила пуля все есаульские кишки. У нас, как и у вас, в особом отделе резину не тянут. А тут такое дело — групповое нападение при исполнении. Жена и дети красного командира… Сам понимаешь. Всем вышка. А хозяйство предать огню.
Логвин думал, что сердце его не выдержит, разорвется, но оно, обдав грудь пламенем, вдруг будто окаменело. И эта каменность проникла в голову, заложила уши, застлала глаза. Все, что говори лось дальше, уже не воспринималось никак сознанием Петрунина, не анализировалось, не комментировалось, не представлялось как реальное, имеющее отношение лично к нему. Лишь одно-единое слово заполнило в эту минуту все существо Логвина — слово «умереть».
Очевидно, оно сорвалось с опухших, покусанных, просоленных губ, иначе кум не тряс бы его плечо и сострадательно не обещал.
— Сделаю, возьму грех на душу… Отпустить тебя не могу… Много ты теперь вреда принесешь. А так будет покойнее для всех. Сейчас Чигирь лопату принесет. Все вместе будете… Да ты очнись кум…
Логвин давно очнулся. Лишь с первых толчков не понимал, чего от него хочет Ефим, но, поняв, какая участь уготована ему, ощетинился в протесте, во внутреннем, пока неосознанном стремлении мстить том, кто отобрал у него самое близкое. А чтобы мстить, нужно жить.
Как выжить в этой ситуации? Если уговоры не подействуют, попытаться силой добыть свободу. Если и это не удастся, кинуться за кресты и камни, зайцем петлять, надеясь, что пуля не остановит тебя у черной могилы.
