Чтиво - [35]

– Тебя как зовут?

– Я тебе уже говорила.

– Ты мне больше нравишься без имени. Она поцеловала меня в переносицу и задержалась взглядом на лбу.

– Что-нибудь не в порядке? – спросил я.

– Все в порядке. На небесах.

– А на земле?

– Тоже.

И тут я с ужасом увидел голубоватую слезу, катящуюся у нее по щеке. Обнял ее что было сил, а она прижалась ко мне, и я, ласково баюкая ее в своих объятиях, сам не зная, как и когда, опять оказался в ней, а она во мне, и, уже не торопясь, я взбирался на гору, извергающую громы и молнии, и всю эту бесконечно долгую минуту слышал, как она что-то говорила, плакала или смеялась и с каким-то отчаянием искала меня, хотя я был в ней.

Теперь уже она лежала неподвижная, безжизненная. Теперь я сказал с тревогой:

– Эй.

Она обернулась с улыбкой и поцеловала мое голое плечо. Поцеловала, почудилось мне, с благодарностью, и мое усталое сердце опять бешено заколотилось.

Где-то в глубине темной мастерской зазвонил телефон. Я вздрогнул, хотел встать.

– Пускай звонит, – удержала она меня.

Телефон, не желая умолкать, настырно трезвонил. Да, у нее есть собственный, неизвестный мне мир. Свой таинственный быт, куда мне нет доступа. Но я ее уже не отдам. Почему-то все тело у меня покрылось гусиной кожей. А она отвела назад руку, вытащила откуда-то знакомое лоскутное одеяло, прикрыла нас обоих.

– Расскажи что-нибудь о себе, – шепнула.

– Ты ведь обо мне все знаешь.

– Не все.

– Полагаю, внутри у меня пустовато. Я маскирую эту пустоту хитростью, смекалкой, интуицией. Просто выставляю себя в лучшем свете.

– Зачем ты это говоришь?

– Чтобы тебя предостеречь.

– От чего?

– От меня.

Она положила голову мне на плечо, и я почувствовал на губах нежный вкус ее волос.

– Уже поздно.

– Что поздно?

– Бояться. Я должна любить тебя таким, каким мне тебя подарила судьба.

– А я думал, ты меня выбрала.

– Может, и выбрала.

Я опять приподнялся на локте. Слегка откинул одеяло и смотрел на ее милое, трогательное лицо, на стройную шею и роскошные задорные груди.

– Ты смотришь на меня как врач.

– Смотрю, потому что хочу запомнить.

– Зачем запоминать?

– Затем, что через минуту ты будешь уже другая.

Она притянула меня к себе – теплая, нежная, пахнущая чем-то экзотическим или чем-то неведомым, по чему я тосковал много лет.

– Полежи. Отдохни. Поспи.

– А ты?

– Я буду оберегать твой сон.

– Поспим оба.

Но в этот момент на каком-то из чердаков старого города завизжала мотопила.

– Не дадут заснуть, – сказал я. – Страна строится, перебирается на новый жизненный путь.

Помолчал минуту.

– Где она жила? Молчание. Очень долгое.

– Почему ты все время о ней спрашиваешь? Ее нет и не было.

– А если была?

– Не знаю. Наверно, у какого-нибудь мужика.

– Ты способна ненавидеть?

Она перевернулась на спину. Смотрела на бесформенный чердачный потолок, утыканный ржавыми гвоздями.

– Конечно. Как все.

– Кто тебя этому научил? Она?

– Смотри, солнце садится. А я объехала весь мир, увидела, какой он маленький, и вдруг здесь, на перекрестке, заметила тебя, заглядевшегося на небольшое скопище наших ближних. Выражение лица у тебя было, как у апостола, опоздавшего на Тайную вечерю. Совершенно невинного апостола

– Страшный хаос. Нельзя умирать в таком хаосе. Покидать этот мир надо неспешно, соблюдая надлежащий церемониал, пожалуй даже, величественно. Как заходит солнце. Закат – репетиция конца света.

Она положила руку мне на грудь.

– Чувствуешь? – спросила.

– Чувствую дрожь твоих пальцев.

– Я положила руку тебе на сердце. Передаю тебе спокойствие, примирение с небом и землей и тишину.

Какой-то заблудившийся лучик закатного света примостился на стене над нашими головами. Медленно пополз наискосок к потолку и там погас. Моя память поблекла. Я вижу за собой мутно-серую мглу. Вот отчего я не способен разобраться в своем прошлом, вот, вероятно, отчего, когда пытаюсь его описать, получается более или менее удачный афоризм. Краткость – чтобы не углубляться в подробности, выразительность взамен неопределенности.

– Подожди, – шепнула она.

Быстро встала с тахты и убежала в таинственный лабиринт в глубине мансарды. Зазвонил маленький монастырский колокол. Старе Място опять стало набожным, как в давние времена. Где-то над Прагой деловито тарахтел вертолет.

А потом она вернулась, и я замер. Она медленно выплывала из теплого мрака.

Обнаженная. Осторожно несла перед собой поднос, на котором лежали бутерброды, разрезанное пополам яблоко и горстка разноцветных таблеток. А в щелку между половинками яблока на меня с любопытством глядели ее соски.

Она шла, склонив голову к правому плечу, а тени, падавшие на отмеченное какой-то горькой тайной лицо, еще больше его красили. Ее фигура и вправду напоминала старинный музыкальный инструмент – столько в ней было будто осязаемой музыкальной гармонии. Женщина шла, не замечая своей наготы, равнодушная к ней, шла, засмотревшись то ли на половинки румяного яблока, то ли на кончики своих грудей. Я любовался ею, как потрясающим закатом солнца, который уже никогда больше не повторится и который необходимо запомнить, навеки запечатлеть в памяти.

Преодолевая смущение, обвел взглядом изящную впадину живота со шрамом пупка, похожего на жемчужную брошку, и спустился к тому месту, где дне косые тени смыкались в темный пушистый островок, снова пробудивший в моем теле дрожь, а в голове шум, схожий с нарастающим ревом мотора огромного самолета, заходящего на посадку.