Чтиво - [11]

Но она, не просыпаясь, резко привстала и опять начала вслепую царапать воздух и мою грудь и шею, подвывая, как молодой пес. Я подождал, пока она успокоится, осторожно стащил с кровати и по холодному полу поволок на кушетку, уложил поудобнее, а она перекатилась на левый бок; теперь я видел ее невероятно красивый профиль, геометрически безупречную, ослепительно белую, устремленную ко мне грудь. Еще раз попробовал обуздать хаос своих желаний, рефлексов и страхов. С безграничным сожалением, с внезапным идиотским сочувствием к самому себе, с пронизывающим душу отчаянием подошел к шкафу, отыскал плед, вернулся с ним к кушетке. Ее тело светилось все тем же мерцающим рыжевато-красным светом. Нет краше женщины в этой земной юдоли, подумал я. Ну да, ну да, так и должно быть. Но что должно быть. Не знаю, предназначение, случай, а может быть, простая нелепость. И я прикрыл ее пледом, как саваном, глазами попрощавшись с необыкновенной, несказанно прекрасной грудью, которая доверчиво клонилась ко мне, ошалевшему от эмоций, спиртного и дурных предчувствий. Потом меня разбудили ломившиеся в дверь полицейские.

Комиссар Корсак смотрел на меня зимним взглядом, да-да, именно зимним, а не холодным и не ледяным; взглядом, прозрачным, как зимнее утро. Но думал, боюсь, о своем.

– Литературщина, – наконец сказал он. – Вы что, сами не понимаете? Мой школьный учитель любил говорить, что жизнь подражает литературе, а потом литература подражает скопированной с нее жизни, и так далее. Вам, должно быть, сейчас вспоминается Достоевский. Но мы не будем никому подражать. У нас нет времени, да и голова не тем занята.

– Она правда умерла?

– Только это и не вызывает сомнений. Хотите что-нибудь добавить?

– Не знаю. Я все сказал. Но мог бы рассказать еще раз совсем по-другому.

Столько всего в тот вечер произошло. Но не с ней – со мной, во мне. Вы помните, что я говорил вначале?

– Не знаю, о каком начале идет речь.

– Я имею в виду открытый мной вирус. Вирус, который отбивает охоту жить.

Корсак проделал быстрое плавное движение локтями, точно хирург, готовящийся к сложной операции, а затем два раза энергично выдвинул вперед челюсть.

– Не верю я ни в какой вирус. Просто вы придумали броское название для неудовлетворенности, лени, безволия и душевной неряшливости.

– Пан комиссар, я работящий, упрямый, педантичный человек и рад бы любить жизнь. Но нет импульса…

– Хорошо. – Корсак поднялся со стула. – Возвращайтесь к себе. Попозже, может быть, выйдем на прогулку.

А у меня сильно забилось сердце. Значит, мои дела не так плохи. Выйдем на прогулку. Куда выйдем. За окном сверкало пронзительно синее небо – такое я видел когда-то в юности тревожной, сулящей надежды весной.

В нашей камере президент сидел за столом и ел с замасленной бумаги кровяную колбасу, закусывая батоном.

– Ну что? – спросил он.

– Ничего, – ответил я. – Рассказываю.

– Придурок.

– Кто?

– Да полицейский этот. Чего-то в его бедной головке сдвинулось. Знаешь, есть такие субчики: культуризм, альпинизм, мужская дружба.

Он нашел что-то в фарше, которой была начинена колбаса. Поднес к глазам белую крошку и внимательно ее изучал.

– Теперь у каждого есть рецепт спасения мира. Раньше нас обольщали две-три партии или две-три системы. Можно было пораскинуть мозгами, не спеша подыскать себе теплое местечко. А теперь всяк норовит немедля тебя заарканить. Минуты нет, чтоб собраться с мыслями.

– У вас тоже есть рецепт.

– У меня? – удивился президент. Комочек колбасного фарша катился по непроходимым зарослям на его подбородке. – Это не рецепт. Это рассчитанное на компьютере сальдо, сальдо нашей действительности на рубеже столетий и тысячелетий.

– Ох уж эти календарные даты. Да это всего лишь взаимный ничего не значащий уговор, который завтра может измениться. Коллективное самовнушение, уважаемый пан президент.

Президент энергично выплюнул очередной комочек, который, пролетев через всю комнату, звонко ударил по оконному стеклу.

– По-твоему, выходит, и Вселенная с ее дурацкой бесконечностью и с нами посередке – тоже только самовнушение недужного общества?

Я молча улегся на свою койку. Какое мне до всего этого дело. Зачеркнуть бы последнюю неделю и начать все сначала. Но что начать. Зачем начинать.

В коридоре снова раздались крики, кто-то тонким, неустановившимся голосом вопил: «С днем рожденья!»

– И это называется комиссариат, – пожал плечами президент. Встал из-за стола, старательно собрал крошки, завернул в бумажку и бросил в угол, где забыли поставить мусорную корзину. – А теперь попрошу ни под каким предлогом меня не беспокоить, я должен написать воззвание.

В комнату вошел молоденький полицейский с внешностью чахоточного из романов девятнадцатого века.

– Прошу, – сказал он мне, указывая измазанной чернилами рукой на нашу заржавелую дверь.

И вывел меня в коридор, где аскетического вида полицейские чокались со сворой маляров. Какие-то посетители пытались отыскать проход в лабиринте стремянок и ведер с краской. Около выхода плакала старушка, с ног до головы обляпанная известкой.

Мы вышли во двор, и юный полицейский в нерешительности остановился.