Чтение. Письмо. Эссе о литературе - [26]

святыню, чтимую в глубинах сердца,

и образ греческой земли, картину

любимых гаваней и городов.

А что теперь?

Отчаянье и мука.

Те юноши из Рима были правы.

У наших царств, рожденных македонским

завоеваньем, будущего нет.

И пусть. А все-таки он не смирился.

Он дрался с этим, сколько было сил.

И в черном поражении одно

он вправе записать себе в заслугу:

что даже в крахе миру показал

все ту же несгибаемую стойкость.

Все остальное — призрачно и зряшно.

И эта Сирия ему чужда —

владенье Валаса и Гераклида.

(«Деметрий Сотер, 162–150 до Р. X.»)

Как видно по этим стихам, Кавафис — один из немногих поэтов, чьи патриотические стихи не вызывают чувства неловкости. В большинстве стихотворных выражений патриотизма невозможно отделить одно из высочайших достоинств человека — любовь к другим — от мерзейшего из человеческих пороков — коллективного ячества.

Во весь голос и на любом углу патриотические доблести превозносят обычно в тех государствах, которые ведут захватнические войны, скажем в Риме I века до н. э., во Франции 1790-х годов, в Англии XIX века и в Германии первой половины двадцатого. Для их народов любовь к своей стране подразумевает лишение других — галлов, итальянцев, индийцев или поляков — права любить их собственную родину. Но и не выказывай страна особой агрессивности, подлинность любви к ней, пока она богата, могуча и пользуется всеобщим уважением, остается под вопросом. Где будет нынешний патриотизм, когда страна обнищает, утратит политический вес и поймет, что ни малейших надежд вернуться к былой славе нет? В какой бы части света ты ни жил, будущее сегодня до того ненадежно, что вопрос этот стоит перед каждым, и смысл кавафисовских стихов куда шире, чем кажется на первый взгляд.

Единственное в панэллинском мире Кавафиса, что вызывает любовь и преданность, неподвластные никакому краху, это греческий язык. Его восприняли даже чужаки, и язык, сумев приспособиться к чувствам, непохожим на аттические, стал только богаче.

А надпись, разумеется, на греческом.

Но только без излишеств и прикрас —

иначе наш проконсул, всюду рыщущий

и доносящий в Рим, прочтет не то.

Теперь о главном. Проследи внимательно

(и ради Бога, не забудь, Ситасп!),

чтоб после слов «Правитель» и «Спаситель»

изящным шрифтом выбили «Филэллин».

И хватит изощряться в остроумии

в своих «Да кто здесь грек?», «Откуда грекам

тут взяться — за Фраатами и Загром?».

Раз варвары еще похуже нашего

такое пишут, подойдет и нам.

И кстати, не забудь, что временами

к нам забредают то софист из Сирии,

то виршеплет или другие умники…

Мы — не чужие грекам, я сказал.

(«Филэллин»)

Говоря о взаимоотношениях христиан и язычников в эпоху Константина, Кавафис не склоняется ни на чью сторону. Римское язычество — религия светская в том смысле, что ее ритуалы должны обеспечить государству и его гражданам процветание и мир. Не обязательно презирая земное, христианство, однако, всегда подчеркивало, что заботится о другом, нездешнем, почему и не сулило верным процветания при жизни и осуждало непомерную привязанность к успеху как греховную.

Поскольку же обязательные для всех граждан законы заставляли видеть в императоре божество, стать христианином значило стать законопреступником. Поэтому христиане первых четырех веков, подверженные искушениям плоти и дьявола не меньше прочих, воздерживались от мирских соблазнов. Ты мог обратиться, оставшись вором, но не мог, обратившись, остаться аристократом.

Однако после Константина шансы преуспеть в жизни открылись как раз для христиан, тогда как язычники, даже не подвергаясь преследованиям, стали общественным посмешищем.

В одном из стихотворений Кавафиса сын языческого жреца обращается в христианство.

Исус Христос, мой ежедневный труд —

ни в чем не поступаться предписаньями

твоей святейшей Церкви в каждом деле

и в каждом слове, даже в каждой мысли…

Любого, кто отрекся от Тебя,

я сторонюсь. Но я сегодня в горе,

Христос, я плачу о моем отце,

который был — чудовищно сказать! —

жрецом в кумирне гнусного Сераписа.

(«Жрец Сераписа»)

В другом — император Юлиан прибывает в Антиохию, чтобы проповедовать неоязыческую веру собственного изобретения. Но для антиохийцев христианство давно стало условным обрядом, который они исполняют, не примешивая к нему никаких чувств, а потому они просто потешаются над императором как над старой пуританской кочерыжкой:

Отречься от прелестного порядка

привычной жизни? От разнообразья

дневных утех? От дивного театра?..

Отречься от всего, чтобы прийти — к чему?

К болтанью о неподлинных богах?

К невыносимым самовосхваленьям?

К ребяческому страху перед сценой?

К нелепой важности? К потешной бороде?

Ну нет, они предпочитают «хи»,

ну нет, они предпочитают «каппу»,

сто раз «каппу».

(«Юлиан и антиохийцы»)

Надеюсь, цитаты дали некоторое представление о складе речи Кавафиса и его взгляде на жизнь. Если он оказался читателю не близок, я ума не приложу, как тут быть. Поскольку язык создается не отдельным человеком, а социальной группой, о нем удается судить так или иначе объективно. Поэтому, читая стихи на родном языке, можно считать выраженные в них чувства себе чужими, а восхищаться словесной формой. Но в переводе имеешь дело только с образом чувств и либо принимаешь его, либо нет. Мне повезло: я кавафисовский принял.