Чрезвычайное - [11]

- А разве он, на ваш взгляд, плохой? Он и умный и талантливый, чего еще не хватает?

- Кой-чего не хватает.

- Чего же?

- Ну, скажем, чуть-чуть душевной тонкости, чтоб при случае понимал - с чужими дневниками надо бережнее обращаться... Уж опять не веришь, уж не думаешь ли, что подлаживаюсь к тебе?

- Нет, верю, но не понимаю... Мне - и помогать Короткову.

- Почему бы и нет?

- Я-то беспомощнее его. Мне же самой помощь нужна.

- Тебе от него, ему от тебя. Глядишь, и не будет обиженных.

- Почти как по Евангелию.

- Ну нет. Евангелие предлагает - возлюби врага своего. А я - не прими друга за врага. Евангелие требует - прощай без разбора, а я - разберись. Разница.

Тося ничего не ответила, шагала, склонив голову.

На минуту что-то неуловимо изменилось вокруг. Должно быть, налетел легчайший, неприметный для нас ветерок, но он поднял целый бунт. Капли застучали веселее, шорохи и невнятный хруст усилились. Кроме пресного запаха тающих снегов, во влажном воздухе появились запахи отпотевших бревенчатых стен. Оживает все, даже мертвые бревна дают о себе знать.

- Анатолий Матвеевич, скажите, вы думаете о том, что когда-нибудь умрете, а это все... - На этот раз ни сухости в ее голосе, ни напора, напротив, чувствуется застенчивость. - Все, все останется. И эти лужи будут лежать, и кто-то обходить их будет... Кто-то, а не мы. Умрем, и все!

Ах, глупая девочка! Наткнулась на вопрос: почему жизнь отмерена на время, почему нет вечности? Он настолько стар, что люди устали ужасаться ему. Я, пожалуй, чаще ее задумываюсь о смерти. У нее еще много десятилетий впереди, а у меня их - одно, ну, посчастливится, два от силы. Через каких-то десять, пятнадцать лет будут так же разбиваться сосульки, кряхтеть оседающие сугробы, а меня не будет, я исчезну. Страшно ли мне? Конечно, страшно. Конечно, не хочу смерти, хочу жить, хотя мне жить становится год от году труднее - мучит бессонница, одолевает одышка, бастует сердце, - но даже на это согласен, только бы жить.

- Хочешь верить в бессмертие души? - заговорил я. - Боишься исчезнуть совсем? Так я скажу тебе: да, существуют бессмертные человеческие души или почти бессмертные... Удивлена, что это говорю я, не верящий ни в бога, ни в черта, ни в переселение безгрешных душ в райские кущи. А вот сколько раз ты слышала стихотворение "На холмах Грузии лежит ночная мгла..."? Помнишь: "Мне грустно и легко, печаль моя светла..."? Минутное состояние души, и оно нас с тобой волнует, шевелит мою и твою душу. "...Печаль моя светла..." Кости Пушкина давно истлели, а это живет. Душа живет, внутренний мир! Умрем мы, будет жить и после нас. Придешь домой, возьмешь в руки кусок хлеба - задумайся. Растертое в муку зерно, вода, дрожжи, соль - только ли это должно насытить тебя? Нет, мука, дрожжи, соль, а еще и души, да, души многочисленных, безвестных, очень далеких предков... Опять удивляешься. Наверно, считаешь меня или сумасшедшим стариком, или верующим на свой лад... Кусок хлеба! Что может быть проще? Но даже в нем заложены наблюдения, соображения, догадки не сотен, а многих тысяч людей, духовные проявления огромной армии, жившей в разные века, в разных странах. Кто первый догадался насадить на ось колесо? Никто не знает. Духовный вклад! Он живет и сейчас в любой автомашине, в любом самолете. Бессмертна душа этого неизвестного человека!.. Тебе отмерено шесть, семь или восемь десятилетий, сумей их использовать, подари что-то новое, пусть маленькое, но свое, подари его тем, кто станет жить после тебя. Бессмертие только в этом, другого не существует...

Всхлипывала вода под ногами, тяжело шлепнулся съехавший с мокрой крыши снег. Тося молчала. Неожиданно она остановилась:

- Мне сюда.

Маленький дом, отпрянувший от дороги, два окна, как два слепых глаза, маслянисто блестят в темноте, низко надвинута на них крыша. Здесь живет тетка Тоси, Серафима Колышкина.

- Вы меня осуждаете, Анатолий Матвеевич?

- Разве тебе здесь лучше, чем дома?

- Лучше.

Постояли, вслушиваясь в шорохи.

- Тетя Сима - легкий человек, - виновато и доверчиво заговорила Тося. - И бог-то у нее ненавязчивый. Если б я не верила ничему, тетя Сима меня не меньше бы любила. Сыновья-то у нее неверующие, а она их любит.

Тося взялась за ручку калитки:

- До свидания, Анатолий Матвеевич.

- Так придешь завтра в школу?

- Н-не знаю!

- Это как понять?

- Анатолий Матвеевич, ведь мучение, когда к тебе будут приглядываться. Теперь верю - смеяться не станут и плохого в глаза не скажут. Но глядеть-то им все равно не закажешь. Для них я вроде больной - ненормальная. Тяжело же.

- А прятаться от людей легче?

Секунда, другая молчания.

- Нет, не легче.

- Не придешь, значит, поймут - не верит, вызовешь в ответ такое же недоверие. Рано ли, поздно придется переломить себя. Прошла трещина, растет она, чем дальше, тем шире - не перескочишь.

Молчание, затем тихий ответ:

- Приду... До свидания.

Прошуршали по мокрому снегу шаги, звякнула щеколда, хлопнула дверь.

А густой, сырой воздух напирал на лицо, и запахи мокрого дерева, оттаявшей коры слегка кружили голову, и не слухом, а каждой клеточкой кожи, сквозь толстое зимнее пальто я ощущал сейчас таинственное, скрытое темнотой движение. Великие события тайком от людей происходят в эти минуты. После них из корней по стволам тронется сок, поползет трава, лопнувшие почки выбросят листья. Именно после этих минут оживет мир, месяцами спавший под снегом. Первое пробуждение! У природы дрогнули веки!