Чрез лихолетие эпохи… Письма 1922–1936 годов - [30]

* * *

Еще о мальчике: живу им. Чувств<ую>, что им – отыграюсь. В первый раз присутствующему говорю: мой.

Через год встретимся. Знаю это. Вообще, живу встречей с Вами.

* * *

А ты знаешь, Борис, откуда посвящение к Мо́лодцу? Из русской былины – Морской царь и Садко. Когда я прочла, я сразу почувствовала тебя и себя, а сами строки – настолько своими, что не сомневалась в их авторстве лет триста-пятьсот назад. Только ты никому не говори – про Садко, пускай ищут, свищут, я нарочно не проставила, пусть это будет наша тайна – твоя и моя.

* * *

А ты меня будешь любить больше моих стихов. (– Возможно? – Да.) Народ больше, чем Кольцов? Так во́т: мои стихи – это Кольцов, а я – народ. Народ, который никогда себя до конца не скажет, п.ч. конца нет, неиссякаем. Ведь только за это ты меня любишь – за Завтра, за за-пределом строк. Ох, Борис! Когда мы встретимся, это, правда, гора сойдутся с горой: Синай <вариант: Моисеева> с Зевесовой – (и взрыв будет —). О, я не даром (ведь не придумывала же!) не взяла Везувия и Этны, там взрывы земного огня, здесь – свыше: всё небо в двух, в одной молнии. Саваоф и Зевес. – Едино. – Ах!

* * *

Борис, а нам с тобой не жить. Не потому что ты – не потому что я – (любим, жалеем, связаны), а п.ч. ни ты, ни я и не хотим жить, п.ч. и ты и я: из жизни (как из жил!). Мы только встретимся. – Та самая секунда взрыва, когда еще горит фитиль и еще можно остановить и не останавливаешь. О, ты так дьявольски, так небесно-умен, что ведь не подставишь – просто-напросто – поцелуя. Я даже не знаю, буду ли я тебя целовать.

Есть сухой огонь (весь «Мо́лодец») – вообще, вчитайся, я тебя очень прошу. Сказку эту («Упырь») можешь найти в 5-томном издании Афанасьева (кажется, III том) – сделай мне радость, прочти.

* * *

Никогда не пишу тебе о быте, но чтобы ты все-таки знал, что я «живу»: живу в чешской деревеньке Вшеноры под Прагой, почти безвыездно вот уже второй год (всего в Чехии под Прагой – четвертый). Жизнь неприглядная, природа мелкая, людей почти никаких. Живу из себя и в себе. После советской каторги – поселение. Думаю, что следующий этап – Париж. В Париже же встретимся. Не в само́м – съедемся так, чтобы полдороги ты, полдороги я. (Ты ведь из Берлина поедешь?) – Лучше в Германии. – И, конечно, в Веймаре. Не хочется никаких людей, никакого сообщничества, чтобы всё естественно, само́, – как во сне. Этой встречей живу. Ты моя даль – обожаемая.

Письмо 28б Прага, 26 мая 1925 г. Цветаева – Пастернаку

Борис!

Каждое свое письмо к Вам я чувствую предсмертным, а каждое Ваше ко мне – последним. О, как я это знала, когда Вы уезжали.

Это письмо к Вам второе после рождения сына. Повторю вкратце: сын мой Георгий родился 1^го февраля, в воскресенье, в полдень. В секунду его рождения взорвался разлитой возле постели спирт, и он был явлен во взрыве. (Достоин был бы быть Вашим сыном, Борис!) Георгий, а не Борис, потом что Борис – тайное, ставшее явным. Я это поняла в те первые 10 дней, когда он был Борисом. – Почему Борис? – П. ч. Пастернак. – И так всем и каждому. И Вы выходили чем-то вроде заочного крестного отца (православного!), Вы, к<ото>рому я сына своего посвящаю, как древние – божеству! «В честь» – когда я бы за Вас – жизнь отдала! (Ваша стоит моей. В первый раз.) Обо всем этом я Вам уже писала, если дошло, простите за повторение.

Георгий же в честь Москвы и несбывшейся Победы. Но Георгием все-таки не зову, зову Мур – от кота, Борис, и от Германии, и немножко от Марины. На днях ему 4 месяца, очень большой и крупный, говорит (совершенно явственно, с французским r: «heureux»), улыбается и смеется. Еще – воет, как филин. Белые ресницы и брови, синие, чуть раскосые (будут зеленые) глаза, горбонос. Навостренные сторожкие ушки демоненка или фавна (слух!). Весь в меня. Вы его будете любить, и Вы должны о нем думать. Ваш старше всего на два, нет, на 1 ½ года. Будут друзья. (Ваше имя он будет знать раньше, чем Ваш – мое!)

Вспоминаю Ваши слова об отцовстве в изумительных Ваших «Воздушных путях». Я бы предложила такую формулу: Вокруг света (моряк) и вокруг вселенной (отец). Ибо колыбель – единственная достоверная вселенная: несбывшийся, т. е. беспредельный человек. И единственное мое представление о бесконечности – Вы, Борис. Не из-за любви моей к Вам, любовь – из-за этого.

– Вот Вам мой «Мо́лодец», то, что я кончала, когда Вы уезжали. После него, из больших вещей: «Поэма Горы», «Поэма конца», «Тезей»… Ты всё это получишь.

А ты знаешь, откуда посвящение к «Мо́лодцу»? Из русской былины «Морской царь и Садко». Когда я прочла, я сразу почувствовала тебя и себя, а сами строки – настолько своими, что не сомневалась в их авторстве лет триста-пятьсот назад. Только ты никому не говори – про Садко, пускай ищут, свищут, я нарочно не проставила, пусть это будет наша тайна – твоя и моя.

А ты меня будешь любить больше моих стихов (– Возможно? – да). Народ больше, чем Кольцов? Так вот: мои стихи – это Кольцов, а я – народ. Народ, который никогда себя до конца не скажет, п.ч. конца нет, неиссякаем. Ведь только за это ты меня любишь – за Завтра, за за пределом стран. Ох, Борис! Когда мы встретимся, это, правда, гора сойдутся с горой: Моисеева – с Зевесовой. Не Везувий и Этна, там взрывы