Чок-чок - [36]

– Вадим – это курчавый?

– Да. Он композитор, музыкант, а работает тапером. Ему не дают дороги, потому что он еврей.

– Отчего же? – все острей чувствуя растущее раздражение против курчавого, сказал Сережа.- Он говорит неправду. У нас много евреев музыкантов и композиторов.

– Это которые приспособились… Мне Вадим рассказывал.

– Он врет! – уж не сдерживая себя, зло, тоскливо сказал Сережа, чувствуя, что Каролина, недавно еще близкая, начала от него ускользать к курчавому, хотя того и не было рядом. – Он врет! – снова зло повторил Сережа.

– О, Серьожа, у тебя ненависть, – она произнесла «ненависть» по-чешски, делая ударение на «а», – у тебя тоже ненависть к евреям…

– Только к одному, – сказал Сережа, – только к этому!

– О, ты ревнивый, как туркмен! У меня есть приятель, туркмен. Когда он сердится, у него белки глаз краснеют… Посмотри на меня, Сережа, посмотри…

– У меня глаза не краснеют. И я не сержусь.

– Нет, сердишься… Посмотри, посмотри… Посмотри! – вдруг приказала она негромко, но властно.

Он подчинился, глянул своими темными в ее светло-карие. Надсадно ныло под сердцем, давило и теснило. Он хотел отвести глаза, однако не посмел, подчиняясь властному взгляду Каролины. Меж тем глаза Каролины начали сужаться, морщинки обозначились на коже, подкрашенные ресницы дрогнули.

– Ты, Серьожа, моргаешь, – сказала Каролина и засмеялась, обнажая маленькие, мышиные зубки.

Сережа тоже облегченно засмеялся, вдохнул глубоко, точно минуло что-то удушливое.

– Вот теперь ты другой, – сказала Каролина, – теперь ты обаятельный. Теперь в тебе не ненависть, а ласка… Ласка – это по-чешски любовь.

– Ласка, – повторил Сережа, красивое слово.

– Славянское слово. А в вас, русских, много азиатского. Москва – азиатское слово и город азиатский. Арбат – это тоже азиатское слово. Ты не обижаешься? Сильва, когда я так говорю, всегда обижается. Она хорошая, а муж у нее питомец.

– Питомец? Какой питомец? Чей питомец?

– Просто питомец, – сказала Каролина и постучала себе пальцем по лбу. – Ах, опять смешно… Питомец – это по-чешски дурак.

– Питомец комсомола, – сказал Сережа и засмеялся. – Я вчера в газете читал, когда ждал тебя…

– Ждал меня? Ты вчера ждал меня? Где?

Сережа почувствовал, что жар прилил к его лицу.

– Я уже тоже путаю… Я хотел сказать: думал о тебе и читал газету, а в газете – «Питомец комсомола».

– Питомец комсомола,- Каролина залилась своим волнующим, звенящим смехом. – Очень смешная связь меж чешским и русским, – сказала она, отсмеявшись и вытирая глаза платочком. – Когда русские приезжают к нам в Прагу, им многое кажется смешно… Всюду висит – «Позор». «Позор» – объявление такое повсюду написано: и на железной дороге, и при автопереездах… «Позор» по-нашему – внимание, осторожно.

– Красивый город Прага? – спросил Сережа.

– О, Прага злата… Золотая. Это надо повидать и тогда лишь разуметь. Пшиконы, Вацлавское напесте, Сметоново набрежина, где я работала в Народном дивадло… Это наш оперный театр, как у вас Большой. Ты хочешь приехать в Прагу, Серьожа?

– Очень хочу погулять с тобою по Праге. Вообще поездить по Чехословакии. Говорят, красивая страна.

– Россия тоже красивая, – сказали Каролина, – но она, как это сказать… Неубранная… Неубранная квартира. Я была в коммунальной квартире, где живет Вадим, там в коридоре дорогой дубовый паркет, но разбитый, грязный, заплеванный, мокрый. Такая и Россия – неубранная. Много несчастных животных, много собак возле помоек, грязных несчастных и злых, недоверчивых. Я хотела одну покормить, она мне показала клыки, зарычала. Злые и обиженные собаки мне русских людей напоминают с улицы. Тех, которые на улицах толкаются и ругаются. Ты, Серьожа, опять обижаешься. Вы, русские, очень обидчивые. Других вы ругаете, особенно евреев, а сами очень обидчивые и вам нельзя говорить правду. Вот Сильва, она хорошая женщина, но очень обидчивая.

«Она бывает у курчавого дома, – с сердечной тоской думал Сережа, – и при чем тут Сильва? Все время она то про курчавого, то про Сильву».

– Серьожа, Серьожа, – сказала Каролина, – улыбнись опять, Серьожа, улыбнись. У тебя обаятельная улыбка. Расскажи мне про себя, Серьожа. Ты тоже будешь доктор, как и Алеша?

– Да, мы учимся вместе. И отец доктор по женским болезням.

– А где твой отец? Здесь?

– Нет, в провинции. Работает в клинике. Но скоро ему уже на пенсию.

– У тебя до твоего отца есть ласка? Ты его любишь?

– Да. Он умный, добрый, очень культурный. Любитель и знаток Пушкина.

– А я своего отца не люблю, – сказала Каролина, – у меня отец генерал, чешский генерал. Но мама у меня хорошая. У тебя наверно тоже хорошая мама, это чувствуется. Ты очень обаятельный, добрый, а это может быть только под влиянием хорошей матери.

– Нет, я свою маму не помню. Она умерла, когда я был маленький.

– Бедный, бедный! Ты наверно на нее похож, я чувствую. Глаза у тебя материнские, да?

– Наверно. У отца другие глаза, светлые, а у меня, как у мамы. У меня мама была еврейка.

– Вот как, – оживилась почему-то Каролина, – ты это скрываешь?

– Я это не скрываю, но я это не говорю.

– Вот видишь, значит, я права и Вадим говорит правду.

«Опять Вадим», – досадливо подумал Сережа.