ЧиЖ. Чуковский и Жаботинский - [43]
Я и не спорю с вами, г. Жаботинский… Я только, подобно вам, хочу обменяться с вами «личными настроениями по лирическому примеру г. Тана», и я также прошу позволения последовать этому примеру.
Я имею счастье принадлежать к числу мучимых, а не мучителей. Я — еврей.
Уже несколько лет я работаю в русской литературе. Почему?
Ответ для меня так ясен и прост:
Потому, что Россия — моя родина. Потому, что русская литература — моя литература. Потому, что интересы русского народа — мои интересы.
Вы не верите? Вы иронически пожимаете плечами? Вы с презрением бросаете мне слова:
— Эх, вы, патриот последнего полустанка!
Неверно это, г. Жаботинский! Россия для меня не полустанок, а колыбель.
Евреи пришли в Россию вместе с хазарами… Да, в сущности, мне это все равно.
Я других «полустанков» не видел и знать не хочу тех «полустанков», которые проходили мои предки много веков тому назад.
Мои отец, дед и прадед жили здесь, в России. Здесь они родились, принимали муки. Русская земля орошена их слезами. В русской земле гниют теперь их кости. Здесь родился и я.
И от права называть Россию своей родиной я не откажусь никогда, никогда!
Пусть травят меня и устраивают бойни союзные дубровинские шайки. Травить и резать — это их ремесло.
Но право трудно затравить или заколоть.
Право, уступившее силе, все-таки не перестает быть правом.
Я — еврей. Но моя родина — Россия. Ее народ — мой народ. Ее язык — мой язык. Ее литература — моя литература.
Для меня мертва ваша Палестина.
Я родился и вырос в деревне, на берегу Днепра.
Каждой весной злой старик — Днепр заливал нашу ветхую лачужку, разорял нас, выгонял «на кошары»[186], заставлял нередко голодать, мокнуть под дождем целыми неделями.
Но я любил его какой-то стихийной любовью, любил, проклиная за бедствия, которые он нам причинял.
Когда меня обижали дети, издеваясь над моим еврейством, я бежал к Днепру и припадал грудью к его горячему песку. Я рассказывал старику о своем горе. Я смешивал свои детские слезы с его синей холодной волной.
И в строгом журчанье Днепра мое детское ухо слышало шепот нежной ласки, слышало утешенье.
Потом, потом я узнал об Иордане… Узнал, что эта река священна, что она течет в «нашей стране», из которой мы ушли уже две тысячи лет.
Я с благоговением думал об Иордане. В воображении моем он рисовался святым стариком, вроде старого раввина из соседнего местечка.
Но любить его я не мог. В сердце моем его место было давно уже занято Днепром.
Первые слова, которые стал выговаривать мой язык, — были русские слова.
Первые песни, которые я услышал, были о «казаке» и «дивчине», о разбойнике «Кармазене», о «сиротине», о «широкой степи» и «сабле вострой».
Потом я узнал вдохновенный язык пророков. Но он казался мне таким святым, что говорить на нем, произносить слова его всуе мне показалось грехом.
Мне был роднее язык Ганок и Парасок, чем язык моих далеких предков, и не на языке Исая и Иеремии были написаны первые излияния моей души, первый лепет моей музы.
И не долину Сарона я пел, а вишневый садочек. Не к горам Ливана неслась моя песнь, а к горам Днепра, к их покрытым зеленью долинам, к их залитым цветом садам.
Мертва и безмолвна была для меня Палестина.
И такой она осталась для меня и поднесь.
Для меня Палестина ваша — святой покойник. Мощи.
К ней нужно прикладываться благоговейными устами. Целовать ее прах.
Но пахать на горе Кармель! Садить капусту на могиле праматери Рахили! Покрывать навозом долину Сарона!
Мне это кажется так же невозможным, как… говорить по-древнееврейски.
Вы сами, г. Жаботинский, подписали смертный приговор древнееврейскому языку следующими словами:
«…Один малыш, болтающий по-древнееврейски, дороже нам всего того, чем живут ваши хозяева от Ахена до Москвы».
На всех языках мира говорят евреи. Говорят по-татарски, по-молдавански, чуть ли не по-цыгански.
Одного только языка не могут уразуметь евреи — древнееврейского!
Нужно ли большее доказательство, что язык этот мертв и возродится лишь тогда, когда возродится еврейское государство.
То есть — никогда!
Есть такие «праздничные» языки, на которых в будни не говорят.
На языке Гомера не говорят — даже в своей стране греки.
И я никак не могу себе представить, как на языке пророков будут ругаться еврейские торговки.
Аш, Перец, Шолом-Алейхем давно уже не пишут на этом языке.
Только один Бялик пишет по-древнееврейски. Но ведь Бялик — пророк!
С Бяликом беседует Бог. Он сам говорит о себе в поэме «Пророчество»:
«Меня послал к вам Господь!»…
Он и должен говорить на святом языке, на языке пророков…
Нас же куда вы зовете, г. Жаботинский? В жаргонную литературу?
Но жаргон не только не наш родной язык, он нам чуждый язык. Нам противен этот немецко-русско-польско-французско-итальяно-испано-португальский язык.
Он противен нам. Мы его знать не хотим.
Вы упрекаете нас в том, что мы дезертиры. Мы оставили еврейский народ и защищаем чужие интересы.
Что мы отдалились от специальных еврейских интересов — правда. Но что мы защищаем чужие интересы — неверно.
Эти «чужие» интересы — наши родные, кровные интересы. Они постольку же нам чужды, поскольку чуждо все человеческое.
Есть нечто высшее, чем еврей, — человек!
Наиболее полная на сегодняшний день биография знаменитого генерального секретаря Коминтерна, деятеля болгарского и международного коммунистического и рабочего движения, национального лидера послевоенной Болгарии Георгия Димитрова (1882–1949). Для воссоздания жизненного пути героя автор использовал обширный корпус документальных источников, научных исследований и ранее недоступных архивных материалов, в том числе его не публиковавшийся на русском языке дневник (1933–1949). В биографии Димитрова оставили глубокий и драматичный отпечаток крупнейшие события и явления первой половины XX века — войны, революции, массовые народные движения, победа социализма в СССР, борьба с фашизмом, новаторские социальные проекты, раздел мира на сферы влияния.
В первой части книги «Дедюхино» рассказывается о жителях Никольщины, одного из районов исчезнувшего в середине XX века рабочего поселка. Адресована широкому кругу читателей.
Книга «Школа штурмующих небо» — это документальный очерк о пятидесятилетнем пути Ейского военного училища. Ее страницы прежде всего посвящены младшему поколению воинов-авиаторов и всем тем, кто любит небо. В ней рассказывается о том, как военные летные кадры совершенствуют свое мастерство, готовятся с достоинством и честью защищать любимую Родину, завоевания Великого Октября.
Автор книги Герой Советского Союза, заслуженный мастер спорта СССР Евгений Николаевич Андреев рассказывает о рабочих буднях испытателей парашютов. Вместе с автором читатель «совершит» немало разнообразных прыжков с парашютом, не раз окажется в сложных ситуациях.
Из этой книги вы узнаете о главных событиях из жизни К. Э. Циолковского, о его юности и начале научной работы, о его преподавании в школе.
Со времен Макиавелли образ политика в сознании общества ассоциируется с лицемерием, жестокостью и беспринципностью в борьбе за власть и ее сохранение. Пример Вацлава Гавела доказывает, что авторитетным политиком способен быть человек иного типа – интеллектуал, проповедующий нравственное сопротивление злу и «жизнь в правде». Писатель и драматург, Гавел стал лидером бескровной революции, последним президентом Чехословакии и первым независимой Чехии. Следуя формуле своего героя «Нет жизни вне истории и истории вне жизни», Иван Беляев написал биографию Гавела, каждое событие в жизни которого вплетено в культурный и политический контекст всего XX столетия.
Полина Венгерова, в девичестве Эпштейн, родилась в 1833 году в Бобруйске в богатой традиционной еврейской семье, выросла в Бресте, куда семейство переехало в связи с делами отца, была выдана замуж в Конотоп, сопровождала мужа, пытавшегося устроиться в Ковно, Вильне, Петербурге, пока наконец семья не осела в Минске, где Венгерову предложили место директора банка. Муж умер в 1892 году, и через шесть лет после его смерти Венгерова начала писать мемуары — «Воспоминания бабушки».«Воспоминания» Венгеровой, хотя и издавались на разных языках и неоднократно упоминались в исследованиях по еврейскому Просвещению в Российской империи и по истории еврейской семьи и женщин, до сих пор не удостоились полномасштабного научного анализа.
Марек Эдельман (ум. 2009) — руководитель восстания в варшавском гетто в 1943 году — выпустил книгу «И была любовь в гетто». Она представляет собой его рассказ (записанный Паулой Савицкой в период с января до ноября 2008 года) о жизни в гетто, о том, что — как он сам говорит — «и там, в нечеловеческих условиях, люди переживали прекрасные минуты». Эдельман считает, что нужно, следуя ветхозаветным заповедям, учить (особенно молодежь) тому, что «зло — это зло, ненависть — зло, а любовь — обязанность». И его книга — такой урок, преподанный в яркой, безыскусной форме и оттого производящий на читателя необыкновенно сильное впечатление.В книгу включено предисловие известного польского писателя Яцека Бохенского, выступление Эдельмана на конференции «Польская память — еврейская память» в июне 1995 года и список упомянутых в книге людей с краткими сведениями о каждом.
Предлагаемые вниманию читателей воспоминания Давида Соломоновича Шора, блестящего пианиста, педагога, общественного деятеля, являвшегося одной из значительных фигур российского сионистского движения рубежа веков, являются частью архива семьи Шор, переданного в 1978 году на хранение в Национальную и университетскую библиотеку Иерусалима Надеждой Рафаиловной Шор. Для книги был отобран ряд текстов и писем, охватывающих период примерно до 1918 года, что соответствует первому, дореволюционному периоду жизни Шора, самому продолжительному и плодотворному в его жизни.В качестве иллюстраций использованы материалы из архива семьи Шор, из отдела рукописей Национальной и университетской библиотеки Иерусалима (4° 1521), а также из книг Shor N.
Художник Амшей Нюренберг (1887–1979) родился в Елисаветграде. В 1911 году, окончив Одесское художественное училище, он отправился в Париж, где в течение года делил ателье с М. Шагалом, общался с представителями европейского авангарда. Вернувшись на родину, переехал в Москву, где сотрудничал в «Окнах РОСТА» и сблизился с группой «Бубновый валет». В конце жизни А. Нюренберг работал над мемуарами, которые посвящены его жизни в Париже, французскому искусству того времени и сохранили свежесть первых впечатлений и остроту оценок.