ЧиЖ. Чуковский и Жаботинский - [30]

Чуковский ни из какой культуры ни в какую не переходил: его культурное рождение и формирование произошли в лоне русской культуры. Тем более непонятны причины, заставившие его написать статью «Евреи и русская литература». Странным может показаться уже сам факт, что начинающий свою карьеру в столице провинциальный литературный критик, не слишком к тому моменту известный, вдруг обращается к литераторам-евреям с советом, какой культуре им лучше служить, и вдобавок печатает все это на страницах газеты, где, как на это сразу ему укажут, и фактический редактор и многие авторы были евреями. Но, как мы показали выше, вовлеченность Чуковского в национальные споры восходит к одесским временам и связана с пребыванием в близком окружении Жаботинского, который принял самое активное участие в полемике. Статья Чуковского и выступления его оппонентов послужили для Жаботинского поводом высказать важные для него идеи, однако оснований предполагать, что он каким-то образом побудил Чуковского открыть полемику, у нас нет: Жаботинский жил тогда в Вене, никакими сведениями об их контактах в эти годы мы не располагаем.

Чуковский обладал удивительной способностью смело «въезжать» в темы, которые задевают всех, и не успел тогда еще утратить провинциальную наивность, позволявшую ему высказывать вслух вещи, о которых в столице боялись говорить даже шепотом. Провокативное начало было прочно заложено в нем, но статья «Евреи и русская литература» была рекордной по количеству откликов, два из которых принадлежали Жаботинскому. Мы перепечатываем как саму статью, так и все выявленные нами отклики на нее; она представляет интерес не только для биографии Чуковского, но и для биографии внимательно следившего за этой дискуссией Жаботинского, она воссоздает контекст, в котором создавались обе его статьи, они переиздаются в целом ряде сборников его публицистики, но в отрыве от этой дискуссии. Сама же полемика показывает, что и сто лет назад эта тема обсуждалась не менее горячо, чем сегодня, и аргументация сторон по существу мало изменилась.

Корней Чуковский. Евреи и русская литература [136]

I

Это положительно преступление со стороны евреев, что они утаивают от русского читателя свою литературу.

Порою дойдет до нас в переводе отрывок из Бялика. Мелькнет где-нибудь в газете, в нижнем этаже, новелла Переца. «Шиповник» даст повесть Шолом Аша[137] «Городок». В «Знании» появится «Бог мести» (XIX сборник). Коммиссаржевская сыграет «На пути в Сион», — но все это случайно, бессвязно, на минутку — точно евреям стыдно самих себя, и они готовы десять раз перевести сомнительного Шнитцлера и постылого Тетмайера, лишь бы, хотя бы в намеке, не дать нам представления о Переце, Гиршбейне, о Шолом-Алейхеме[138].

Говорят, народилась плеяда молодых еврейских писателей. Мы их не знаем. Но судя по обрывкам, которые долетают до нас, мы думаем, что писатели эти прекрасны. Изумительна в них их чарующая свежесть. Как будто этим новорожденным не миновало уже двух тысяч лет. Они смотрят на все изумленно. Как радостно быть Шолом Ашем! Образы словно сами ласкаются к нему и просят: возьми нас! — и он берет их свободно и просто, едва наклоняясь, с какой-то женственной нежностью и творит из них мелодию. Очаровательна эта простота его жестов. Его «Бог мести» поэтичнейшая пьеса, но не чеховской, не метерлинковской поэзии, к которой мы привыкли и по руслам которой устремилась теперь вся русская драматургия, — а новой, шолом-ашевской…

Но если сказать об этом евреям, они скажут:

— Что Шолом Аш! Вы почитали бы Переца! Шолом Аш не стоит и строчки Переца!

Просить же у евреев, чтобы они подарили нам, наконец, этого Переца, нельзя: евреи заняты русской литературой, на свою они смотрят с пренебрежением, и до Переца ли им, если есть Максим Горький, Федор Сологуб и Максимилиан Кириенко-Волошин!

II

Правда, если бы не евреи, русская культура едва ли существовала бы.

Пойдите в любую библиотеку, читают почти сплошь евреи. Театр, выставка, публичная лекция, митинг — везде евреи, изучающие, спорящие, слушающие, работающие. Много ли без них расходилось бы русских книг, журналов, газет и могли бы говорить о русской литературе, о русской опере, о русской революции, если бы не поддержка, не помощь, не сотрудничество этого культурнейшего народа?

Но акушерка не то же, что родильница; и может быть, главная трагедия русского интеллигентного еврея, что он всегда только помогает родам русской культуры, накладывает, так сказать, на нее щипцы, а сам бесплоден и фатально не способен родить.

Он так близок к литературе русской — и все же не создал в ней вечной ценности. Это почти загадочно: Толстой, Тургенев, Достоевский, Писемский, Лесков, Андреев — среди них нет ни одного еврея. Пушкин, Тютчев, Полонский, Фет, Брюсов, Бальмонт — ни одного еврея. Полевой, Белинский, Добролюбов, Григорьев, Писарев, Михайловский — ни одного еврея.

Какой-то незримый градоначальник, фантастический Гершельман[139] какой-то, словно раз навсегда запретил евреям въезд в заветный круг русской литературы, установил черту оседлости там, где, казалось бы, нет никаких преград, шлагбаумов и таможен.