Читая «Лолиту» в Тегеране - [92]

24

Через несколько дней после нашего с Нассрин разговора перед лекцией я обнаружила у двери своего кабинета двух девочек. Одной была Нассрин; она улыбалась своей обычной бледной улыбкой. Другая была с ног до головы укутана черной чадрой; рассмотрев этот бестелесный призрак получше, я вдруг узнала в нем свою старую студентку Махтаб.

С минуту мы просто стояли молча, не в силах шелохнуться. Нассрин казалась почти равнодушной; равнодушие стало для нее защитой от неприятных воспоминаний и реальности, на которую она не могла повлиять. Мне потребовалось несколько секунд, чтобы сопоставить новую Махтаб и старую, мысленно переключиться и понять, что старая Махтаб, студентка-марксистка в штанах цвета хаки, которую я в прошлый раз видела на территории больницы, где та искала тела своих убитых товарищей, и эта новая Махтаб, стоявшая у моего кабинета с горькой улыбкой и надеждой, что я ее узнаю, – одно и то же лицо. Я неуверенно потянулась к ней, словно желая ее обнять, но остановилась и спросила, что она делала все эти годы. Потом спохватилась и пригласила девочек в кабинет. До начала следующей лекции оставалось очень мало времени.

Махтаб поддерживала связь с Нассрин, а когда услышала, что я снова вышла на работу и преподаю в Университете Алламе Табатабаи, набралась храбрости пришла меня навестить. Можно ли ей сходить ко мне на лекцию? А после занятия, если у меня есть время и я не против, она могла бы немного рассказать о себе. Конечно, ответила я, пусть приходит на лекцию.

Всю двухчасовую лекцию по «Вашингтонской площади» Джеймса мои глаза то и дело тянулись к Махтаб в ее черной чадре. Она сидела очень прямо и слушала с тревожной настороженностью, которую я раньше в ней не замечала. После занятий мы пошли в мой кабинет; Нассрин семенила следом. Я попросила их сесть и предложила выпить чаю; они обе отказались. Я проигнорировала их отказ и пошла попросить Латифа приготовить нам чаю, а вернувшись, закрыла дверь, чтобы нам никто не помешал. Махтаб сидела на самом краешке стула, а Нассрин стояла рядом, вперившись взглядом в стену напротив. Я велела ей сесть – она меня нервировала – затем повернулась к Махтаб и спросила как могла спокойно, чем та занималась все эти годы.

Махтаб взглянула на меня сперва с послушным смирением, словно не поняла вопрос. Затем потеребила пальцы, наполовину спрятанные под складками чадры, и ответила: я была там же, где Нассрин. Вскоре после того дня, когда мы с вами встретились на демонстрации, меня арестовали. Мне повезло, мне дали всего пять лет – они знали, что в нашей организации я высоких постов не занимала. Потом меня выпустили досрочно. Я вышла через два с половиной года за хорошее поведение. Я могла лишь догадываться, что воспринимали под «хорошим поведением» люди, посадившие ее в тюрьму. В дверь постучали; вошел Латиф и принес чай. Мы молчали, пока он не вышел.

Я думала о вас и о наших занятиях, сказала она, когда он ушел. После первого круга допросов ее посадили в камеру с пятнадцатью девушками. Там она встретилась с еще одной моей бывшей студенткой – Разие. Держа маленькую чашечку чая, которую я ей предложила, в одной руке, и не давая задраться рукаву чадры, она произнесла: «Разие рассказала о ваших лекциях по Хемингуэю и Джеймсу в университете Аль-Захра, а я рассказала о суде над „Гэтсби“. Как мы смеялись! Потом ее казнили. А мне повезло». Меньше чем через год после освобождения из тюрьмы Махтаб вышла замуж и родила; сейчас ждала второго. Она была на третьем месяце беременности. Под чадрой ничего не заметно, сказала она и робко указала на живот.

Я не могла начать расспрашивать ее о моей убитой студентке. Я не хотела знать, как они жили в той камере на пятнадцать человек, какие общие воспоминания у них остались. Мне казалось, если она расскажет мне об этом, я сделаю какую-нибудь глупость и не дотяну до дневной лекции. Я спросила, сколько лет ее ребенку, но не спросила про мужа. Я не знала, будет ли уместным мой любимый вопрос – были ли вы влюблены? Я слышала много историй про девушек, которые выскочили замуж сразу после выхода из тюрьмы и сделали это, чтобы унять подозрения своих тюремщиков; брак отчего-то казался им противоядием от политической деятельности, а может, таким образом они стремились доказать родителям, что теперь они «хорошие девочки». Или им просто нечем было больше заняться.

«Знаете, я всегда считала, что „Великий Гэтсби“ – прекрасная книга, – сказала Махтаб, встав и собравшись уходить. – И та сцена, которую вы нам читали – где Дейзи снова встречает Гэтсби через пять лет после расставания, и лицо у него мокрое от дождя – она такая красивая. И другая, когда она говорит ему „вы так роскошно выглядите“ – и это означает признание в любви. Знаете, суд над „Гэтсби“ – это было здорово». Я знала. И в других обстоятельствах я бы даже обрадовалась, что они помнили суд над «Великим Гэтсби» и им было интересно на моих занятиях, но я не могла не думать о том, что радость от чтения «Гэтсби» отныне будет навсегда омрачена мыслями о Махтаб и ее тюремном заключении, о казни Разие; одного теперь не существовало без другого.