Читая «Лолиту» в Тегеране - [91]

В своих многочисленных письмах Джеймс не раз упоминал одно важное свойство – единственное, что человек может противопоставить бессмысленности войны. В отличие от многих, он осознавал, как сильно воздействует жестокость на эмоции и как уменьшают подобные события способность человека испытывать сочувствие. Подобная нечувствительность, говорил он, становится для человека способом выжить. Письма Джеймса, как и его романы, подчеркивают значимость важнейшего человеческого свойства – эмоциональности; он жалуется на «паралич своей способности делать что-либо, кроме как испытывать глубокие и сильные чувства».

Много лет спустя на розовой картотечной карточке, привезенной из-за океана в Вашингтон, я обнаружила две цитаты Джеймса, в которых он описывает отношение к войне. Я выписала их для Нассрин, но никогда их ей не показывала. На первой карточке было письмо Джеймса к Клэр Шеридан, подруге, чей муж – они были женаты совсем недолго – отправился на войну и погиб. «Я не могу призывать вас не роптать и не бунтовать, – писал он, – потому что сам могу навоображать себе всякого и за это дорого расплачиваюсь, и потому что не могу сказать вам – не чувствуйте. Нет, я призываю вас чувствовать, чувствовать всем сердцем, и даже если это почти убьет вас, жить можно только так, особенно когда живешь под таким ужасным давлением; только так можно чтить и прославлять тех выдающихся людей, что являются для нас гордостью и вдохновением». В письмах друзьям Джеймс снова и снова призывает их чувствовать. Чувства пробуждают эмпатию и напоминают, что жить стоит.

Одной из особенностей реакции Джеймса на войну было то, что его чувства и эмоции не были связаны с патриотизмом. Ведь его родная страна, Америка, не воевала. Британия, где он прожил сорок лет, вступила в войну, но за сорок лет он ни разу не обращался за британским гражданством. Теперь же он наконец это сделал. В июне 1915 года, за несколько месяцев до смерти Генри Джеймс стал британским подданным. В письме своему племяннику Гарри он сказал, что хочет, чтобы его гражданский статус соответствовал нравственному и физическому. «Если бы не война, я бы и жил себе дальше, воспринимая жизнь как нечто самое простое, легкое и даже приятное, но теперь обстоятельства радикально изменились».

У внезапной смены гражданства были и практические причины: из-за военного положения Джеймса отнесли в категорию «дружественных иностранцев», и на каждую поездку между Лондоном и его домом в Сассексе ему приходилось брать разрешение в полиции. Однако более важной и символичной причиной стало разочарование в решении США дистанцироваться от войны. В письме приятельнице Лилли Перри он писал, что «непосредственное присутствие Врага переворачивает мир с ног на голову, и странно, когда твоя собственная нация не делает ничего для тех, кто пытается жить с последствиями этого переворота».

Правда же в том, что Джеймс, как и многие великие писатели и художники, решил сам выбрать себе родину и национальность. Его настоящая родина, его дом существовали лишь в его воображении. «Черной и страшной представляется мне трагедия, сгущающаяся над миром, – писал он старой приятельнице Роде Броутон, – и мне бесконечно тошно, что я дожил до того дня, когда стал ее свидетелем. Мы с вами, лучшие люди своего поколения, не должны были видеть крах нашей веры в то, что цивилизация столько лет развивалась на наших глазах, а потом худшее стало возможным». В письмах Эдит Уортон он говорил о «крушении цивилизации». «Единственным проблеском во тьме для меня может стать абсолютно единогласный переход нашего государства к действию». Для Джеймса понятие дома было неразрывно связано с понятием цивилизации. В Сассексе во время войны ему было сложно читать и невозможно работать. Он писал, что живет в «трауре по нашей убитой цивилизации».

Когда в сентябре 1914 года немцы напали на Францию и разрушили Реймсский собор, Джеймс написал: «Эту бездну не заполнить никакими словами – ее никак не объять, ничем не утешить сердце, и ни единого проблеска света не увидеть во тьме; и все слова, клеймящие это зло самым чудовищным преступлением против человеческого разума, не способны ослабить душевные муки и ужас разрушения».

Всю жизнь Джеймс боролся за власть – не политическую, ее он презирал, а культурную. Культура и цивилизация были для него всем. Он говорил, что величайшая свобода человека – «независимость мысли», именно благодаря ей люди искусства наслаждаются «агрессией бесконечных способов бытия». Но пред лицом столь страшного кровопролития и разрушений он чувствовал себя беспомощным и бессильным. Его чувство родства с Англией и Европой происходило из любви к цивилизации, культурной традиции и гуманизму. Но теперь ему открылось моральное разложение Европы, ее усталость от собственного прошлого, ее хищническая циничная суть. Неудивительно, что он использовал всю свою власть, особенно силу слов, чтобы помочь тем, кто, как ему казалось, был на стороне правды. Он осознавал целительную силу слов и писал подруге Люси Клиффорд: «Мы должны во что бы то ни стало создать собственную контрреальность».