Читая «Лолиту» в Тегеране - [87]

Однажды после лекции ко мне подошел Форсати и сказал, что у него есть два лишних билета на «Жертвоприношение» – я как-то говорила, что хотела посмотреть эту картину. Поскольку Форсати возглавлял «Исламский джихад», одну из двух мусульманских студенческих ассоциаций в нашем университете, он сумел раздобыть заветные билеты. По его словам, одержимость-Тарковским проникла так глубоко, что даже министр нефтяной промышленности и его супруга ходили на показы. Людям очень не хватало кинематографа. Смеясь, он заметил, что чем меньше народ понимает, тем большее уважение вызывает у него искусство. В таком случае Джеймс народу понравится, заметила я. Нет, это другое, рассудил Форсати; Джеймса будут уважать, как Тарковского, но едва ли он им понравится. Джеймс на первый взгляд кажется понятным – или, по крайней мере, все считают, что он должен быть понятным, – но когда оказывается, что нет, люди начинают злиться. И к Джеймсу у них в итоге больше претензий, чем к объективно более сложным писателям вроде Джойса. Я спросила Форсати, пойдет ли он сам на Тарковского. Если пойду, ответил он, то разве что для того, чтобы не выделяться; а так-то, знаете, Том Хэнкс мне гораздо больше по душе.

День, когда показывали «Жертвоприношение», выдался погожим – стояла уже не зима, а переходное время между зимой и весной. Но самым удивительным в тот день была не божественная погода и даже не сам фильм, а толпа у входа в кинотеатр. Это напоминало протестный митинг. Интеллигенция, белые воротнички, домохозяйки – некоторые пришли с маленькими детьми, – молодой мулла, смущенно переминающийся с ноги на ногу в сторонке: в Тегеране редко можно было увидеть столь разношерстную толпу.

Внутри большой экран взорвался сверкающим многоцветьем, и зал погрузился в молчание. Я пять лет не была в кинотеатре: в Иране теперь показывали только старые революционные фильмы, снятые в Восточной Европе, или местное пропагандистское кино. Честно не знаю, какое впечатление на меня произвел сам фильм – меня потряс сам факт, что я сидела в кинозале в глубоком кресле из прохладной кожи, а в ряду передо мной не было ни одного свободного места. Не понимая слов и зная, что если буду думать о цензуре, то слишком рассержусь и не смогу смотреть, я просто отдалась волшебству красок и образов.

Вспоминая то время, я понимаю, что подобная любовь людей к Тарковскому – людей, большинство которых даже не знали, как пишется его имя, и в обычных обстоятельствах никогда не стали бы смотреть его фильмы и, скорее всего, не смогли бы их оценить, – объяснялась нашей сильнейшей сенсорной депривацией. Мы изголодались по красоте в любых ее проявлениях и радовались даже малопонятной, слишком высокоинтеллектуальной и абстрактной картине, до неузнаваемости измененной цензурой и без субтитров. Мы не могли поверить, что впервые за столько лет находимся в общественном месте и не испытываем страха или злости; что мы окружены толпой незнакомых людей, но это не демонстрация, не протестный митинг, не очередь за хлебом и не публичная казнь.

Фильм «Жертвоприношение» о войне; его герой обещает принести обет молчания, если ужасы войны обойдут его семью стороной. Тарковский воссоздает ощущение скрытой угрозы, таящейся за спокойным течением повседневной жизни и безмятежной красотой природы. О том, что идет война, мы узнаем лишь по дребезжанию мебели от пролетающих мимо бомбардировщиков и страшной жертве героя, требуемой, чтобы противостоять этой угрозе. На краткий миг мы коллективно восторгаемся пугающей красотой, которую способен увидеть лишь человек, переживающий чрезвычайные душевные муки, а выразить – лишь высокое искусство.

20

За двадцать четыре часа в Тегеран прилетели четырнадцать ракет. Поскольку мы снова переселили детей в их комнату, той ночью я передвинула туда маленькую кушетку и читала до трех часов ночи. У меня был толстый детектив Дороти Сэйерс, и я чувствовала себя в полной безопасности в компании лорда Питера Уимзи, его преданного слуги и ученой возлюбленной. На рассвете нас с дочерью разбудил взрыв, раздавшийся где-то рядом.

Дело было не только в громком шуме – если можно было назвать это шумом; мы не столько услышали звук, сколько ощутили взрыв, словно на дом обрушился массивный груз. Дом затрясся, окна в рамах задребезжали. Когда последний взрыв отгремел, я встала и поднялась на террасу. На фоне розово-голубого неба белели снежные шапки гор; вдали клубился дым над пожарищем в том месте, куда упала ракета.

С того дня мы возобновили привычный распорядок, установившийся в нашей жизни в периоды бомбежек и ракетных ударов. За взрывами следовала череда телефонных звонков; мы звонили друзьям и родственникам и узнавали, живы ли они. Знакомый голос отвечал в трубке, и меня неизбежно охватывало первобытное облегчение, которого я всегда немного стыдилась. Самой частой эмоцией тех дней была смесь паники, злости и беспомощности. Война длилась восемь лет, а иранское правительство не сделало для защиты города практически ничего; оно занималось лишь пропагандой и хвасталось готовностью иранцев стать мучениками.