Читая «Лолиту» в Тегеране - [58]

Перед самым звонком Заррин, молчавшая с перерыва, внезапно встала. Она явно волновалась, хоть и говорила тихо. Она сказала, что иногда не понимает, зачем некоторые ее однокурсники выбрали литературный факультет. Что значит для них эта профессия? Что до книги, ей нечего больше сказать в ее защиту. Сам роман – главный аргумент в его защиту. А нам, пожалуй, есть чему поучиться у Фицджеральда. Прочитав «Великого Гэтсби», Заррин не пришла к выводу, что супружеская измена – это хорошо и всем нужно стать мошенниками. Разве все прочитавшие Стейнбека разом забастовали и двинулись на запад? А прочитавшие Мелвилла – все ли они отправились на китобойный промысел? Все-таки люди не настолько просты. А революционеры – неужто они лишены личных переживаний, эмоций? Неужто никогда не влюбляются, не любуются красотой? Это потрясающая книга, тихо сказала она. Она учит ценить мечты и относиться к ним с осторожностью; учит искать честность там, где ее не ждешь найти. К тому же, Заррин получила удовольствие от чтения, а это тоже аргумент в защиту книги, неужели вы не видите?

В этом «неужели вы не видите» я услышала искреннюю тревогу, превосходящую ее презрение и ненависть к Ниязи. Она хотела, чтобы и он увидел, непременно увидел. Она замолчала и оглядела класс и своих товарищей. Те еще долго ничего не говорили. Даже Ниязи не нашелся с ответом.

В тот день я ушла с занятий довольной. Когда раздался звонок, многие его даже не заметили. Мы не вынесли официальный приговор, но вовлеченность моих студентов стала лучшим вердиктом, по крайней мере, для меня. Когда мы расстались у входа в класс, они все еще спорили, и спор этот был не о заложниках и недавних демонстрациях, не о Раджави[43] и Хомейни, а о Гэтсби и его утраченной мечте.

19

Наши обсуждения «Гэтсби» одно время казались такими же напряженными и важными, как и идеологические конфликты, бушующие по всей стране. А на самом деле, на политической и идеологической арене разыгрывались дебаты на ту же тему, ну разве что с некоторыми отличиями. Революционеры поджигали издательства и книжные магазины, распространявшие безнравственную художественную литературу. Одну писательницу посадили в тюрьму и обвинили в «пропаганде проституции». За решетку отправлялись репортеры, закрывались газеты и журналы, запрещали и цензурировали наших лучших поэтов-классиков – Руми и Омара Хайяма.

Как и другие идеологические режимы, исламские революционеры, по-видимому, верили, что писатели стоят на страже нравственности. Это сбивало писателям прицел; в этой священной роли они, как ни парадоксально, оказывались связанными по рукам и ногам. За новый высокий статус приходилось расплачиваться эстетическим бессилием.

Лично для меня суд над «Гэтсби» стал возможностью озвучить свои собственные чувства и желания. Еще никогда, даже в период революционной деятельности, я не ощущала такого пыла по поводу своей работы и литературы. Мне хотелось применить это рвение с пользой, и на следующий день я попросила Заррин остаться после занятий. Я сказала, что очень признательна ей за защиту. Боюсь, меня никто не услышал, несколько разочарованно произнесла она. Не будь так уверена, ответила я.

Два дня спустя, проходя мимо меня в коридоре, коллега заметил: на днях слышал из твоей аудитории крики. Представь мое удивление, когда я прислушался и обнаружил, что вы там обсуждали не Ленина и имама, а Фицджеральда и ислам. Кстати, тебе стоит поблагодарить своего юного протеже. Кого ты имеешь в виду, смеясь, спросила я? Бахри – он, кажется, стал твоим рыцарем в сияющих доспехах. Слышал, ему удалось усмирить разгневанных и каким-то образом убедить Мусульманскую студенческую ассоциацию, что ты затеяла суд над Америкой.

В то время в университете происходили стремительные перемены, радикалы и мусульмане все чаще устраивали стычки, их конфликт стал более явным. «Как вышло, что вы своим бездействием позволили шайке коммунистов захватить университет? – упрекал Хомейни группу мусульманских студентов. – Вас что же, меньше числом? Бросайте им вызов, спорьте с ними, вступайте в противостояние и заявляйте о себе!» Дальше он рассказал историю, своего рода притчу – он это любил. Хомейни спросил одного из лидеров политического духовенства, Модаресса[44], как поступить с чиновником из его города, который решил назвать двух своих собак Шейхом и Сейедом[45] – явное оскорбление духовенства. По словам Хомейни, Модаресс ответил: «Убей его». Хомейни заключил, цитируя Модаресса: «Бейте первыми, а другие пусть жалуются. Не будьте жертвами и не ропщите».

20

Через несколько дней после суда над «Гэтсби» я поспешно собрала свои конспекты и книги и вышла из аудитории, занятая своими мыслями. Аура суда все еще витала над классом. Некоторые студенты останавливали меня в коридорах, хотели поговорить о «Гэтсби» и изложить свои взгляды. Два-три человека даже написали по роману сочинения, хотя я их об этом не просила. Выйдя на ласковый свет предзакатного солнца, я остановилась на ступенях, услышав ожесточенную дискуссию между группой студентов-мусульман и их оппонентами – марксистами и секуляристами. Они кричали и жестикулировали. Я заметила Нассрин, стоящую чуть поодаль от толпы; она прислушивалась к спору.