Читая «Лолиту» в Тегеране - [42]
Я поспешно поднялась по лестнице в комнату для совещаний кафедры английского, где у меня была назначена встреча со студентом – с Бахри. Отношения у нас были сугубо официальные; я так привыкла называть его по фамилии и думать о нем как о Бахри, что даже забыла его имя. Как бы то ни было, сейчас это неважно. А важно, наверное, – потому что иносказательно это характеризовало его лучше – что у него было светлая кожа и темные волосы; казалось, что он упрямо молчит, даже когда разговаривал, и с губ его не сходила кривая усмешка. Эта усмешка окрашивала все его слова и создавала впечатление, будто то, о чем он умалчивает, все, что нагло скрывает от своих слушателей, решив не сообщать им об этом, ставит его в положение превосходства.
Бахри написал одну из лучших студенческих работ по «Гекльберри Финну», которую мне когда-либо доводилось читать, и с того самого дня и до конца моей работы в Тегеранском университете он словно всегда находился рядом или на шаг позади во время всех наших ожесточенных дискуссий. Он в буквальном смысле стал моей тенью, и я постоянно ощущала на себе груз его насмешливого молчания.
Он пришел сообщить, что ему нравились мои занятия и «они» одобряли мои методы преподавания. Правда, я задала слишком много читать по программе, и поначалу из-за этого студенты думали бойкотировать мои лекции, но потом проголосовали против бойкота. Бахри пришел попросить меня – а, возможно, и проинструктировать – включать в программу больше революционного материала, изучать больше произведений революционных авторов. Последовала оживленная дискуссия о значении слов литература, радикальный, буржуазный и революционный; помню, спорили мы крайне эмоционально и горячо, хоть и далеко не продвинулись в простом вопросе определений. На протяжении всего этого довольно бурного обсуждения мы стояли в торце длинного стола, по обе стороны которого тянулись ряды пустых стульев.
В конце нашего разговора я вошла в такой раж, что протянула ему руку в знак расположения и дружбы. Но он молча и демонстративно спрятал обе руки за спину, отрицая, казалось, саму возможность рукопожатия. Меня это поразило; я не привыкла к новым революционным порядкам и не поняла этот жест. Позже я рассказала о случившемся коллеге, и тот с насмешливой улыбкой напомнил, что ни один мусульманин никогда не будет и не должен прикасаться к намахрамам – женщинам, которые не приходятся ему женой, сестрой или матерью. «Вы правда этого не знали?» – спросил он, изумленно повернувшись ко мне.
Мой опыт жизни в Иране, особенно опыт преподавания, очень хорошо характеризуется ощущением этого несостоявшегося рукопожатия, той первой попытки сблизиться и нашим наивным и эмоциональным разговором. Я до сих пор вижу перед собой кривую усмешку Бахри, ясную, но непроницаемую, а комната, стены, стулья и длинный переговорный стол в этих воспоминаниях покрылись многими слоями того, что в художественной литературе обычно называется пылью.
7
Первые несколько недель занятий перемежались многочисленными собраниями. Собрания кафедры, собрания преподавательского состава, встречи со студентами; собрания в поддержку женщин, рабочих, активистов из курдского и туркменского движения меньшинств. В те дни я подружилась и нашла союзников в лице завкафедрой, моей прекрасной коллеги радикалки Фариде и других преподавателей с факультета психологии, немецкого языка и лингвистики. Мы ходили в наш любимый ресторан рядом с университетом, обедали, делились последними новостями, рассказывали анекдоты. Наша беспечность уже тогда казалась неуместной, но мы продолжали надеяться.
На этих обедах мы часто шутили над одним нашим коллегой; иногда и он сам включался в эти шутки. Он переживал, что потеряет работу: студенты-мусульмане пригрозили выгнать его за привычку сквернословить на лекциях. Правда в том, что этот человек очень любил жаловаться на жизнь. Он недавно развелся с женой, и теперь ему приходилось содержать ее, свой дом и бассейн. Об этом бассейне он нам все уши прожужжал. Он почему-то сравнивал себя с Гэтсби, причем весьма не к месту, и называл себя «маленьким великим Гэтсби». Как по мне так единственным сходством между этими двумя был бассейн. Все великие произведения художественной литературы он воспринимал через свое тщеславие. Потом я узнала, что его так и не уволили; в Тегеранском университете он пережил нас всех, развив со временем нетерпимость к способным студентам. Я узнала об этом годами позже, когда двое таких студентов – Нима и Манна – поплатились за несогласие с его взглядами. Насколько мне известно, он преподает до сих пор и год за годом проходит со студентами одну и ту же программу. Ничего не изменилось, за исключением того, что он женился снова и его новая жена гораздо моложе бывшей.
Помимо обедов мы ходили в Тегеранский киноклуб, который тогда еще не закрыли, и смотрели фильмы Мела Брукса и Антониони. Мы посещали выставки и верили, что сторонники Хомейни не добьются успеха, что война еще не окончена. Доктор А. повел нас на выставку архивных фотографий с протестов и демонстраций периода шахского правления. Он шел впереди, показывал различные фото с первого года протестов и говорил: «Сколько мулл вы видите в рядах демонстрантов? Сколько этих с…ных детей были тогда на улицах и выкрикивали лозунги в поддержку Исламской Республики?» Тем временем революционеры захватывали землю и заказывали убийства, порой привлекая для этого подрывников-камикадзе – совершенно новая методика. Секуляристов и либералов постепенно вытесняли, а риторика аятоллы Хомейни, нацеленная против «Великого Сатаны» и его внутренних агентов, с каждым днем обретала все большую популярность.
