Читая «Лолиту» в Тегеране - [107]

В открытую об этих унижениях не говорил никто; мы утешались такими вот случайными поводами высказать свое негодование и ненависть, такими вот маленькими историями, эффект которых выветривался сразу, стоило лишь их рассказать. О пострадавшем студенте было известно очень мало, и, похоже, всем было на него плевать. Лишь много лет спустя я поняла, что хотя помнила истории о нем и его товарищей с точностью до последней детали, его имя из памяти стерлось начисто. Он стал революционером, мучеником и ветераном войны, но так и не стал индивидуальностью. Интересно, он когда-нибудь влюблялся? Хотел ли обнять одну из этих девушек, чьи горла под черными платками сверкали ослепительной белизной?

Как многие другие в нашем университете, я ходила по этим лестницам и коридорам, пылая от негодования. Негодование стерло всю двусмысленность в отношениях с людьми, ему подобными; мир поделился на «мы» и «они». В тот день, когда мы пересказывали друг другу истории и случаи из жизни и, как заговорщики, радовались свержению более могущественного противника, ни мне, ни кому-либо из моих студентов и коллег не пришло в голову задуматься, почему именно он, на первый взгляд обладавший такой властью, обладал также сильнейшей тягой к саморазрушению. Быть может, совершив над собой акт самосожжения, он тем самым отнял у нас право на месть?

В жизни он был для меня никем, но после смерти превратился в навязчивую идею. О его личной жизни мы смогли выяснить лишь одно: он происходил из очень бедной семьи, и у него была единственная близкая родственница – мать, которую он содержал. Он пошел на войну добровольцем, был контужен и выслан домой прежде срока. Видимо, от контузии он так и не оправился. После «перемирия» с Ираком вернулся в университет. Но мир принес лишь разочарование. Утих военный раж, и с окончанием войны многие молодые революционеры лишились власти.

«Эта война – благословение для нас всех!» Но все мы так до конца и не прониклись ощущением причастности к этой войне. Однако для людей вроде него война, как ни парадоксально, действительно была благословением. Благодаря войне у этих людей появилось чувство принадлежности, цель и влияние. Вернувшись с фронта, он всего этого лишился. Теперь его привилегии и власть ничего для него не значили; товарищи по Мусульманской ассоциации занялись другими делами. О чем он думал, глядя, как его бывшие соратники с интересом смотрят не военные хроники, а церемонию вручения «Оскаров» через запрещенные спутниковые тарелки? С нами он еще мог смириться, но каково ему было жить с такими, как Форсати, бывшими единомышленниками, которые теперь стали для него чужими и вызывали такое же недоумение, как персонажи Генри Джеймса?

Я представляла, как он приходит в университет пораньше с двумя канистрами бензина; вероятно, его даже обыскивать не стали как уважаемого ветерана войны. Вот он заходит в пустой класс и льет бензин себе на голову. Чиркает спичкой и медленно поджигает себя – удалось ли ему сделать это с первого раза или понадобилось приложить спичку в нескольких местах? Вот он выбегает в коридор, врывается в свой класс и кричит: «Нас предали! Нам солгали! Взгляните, что они с нами сделали!» Это были его последние слова.

Я не соглашалась с ним и не одобряла его действий, но хорошо его понимала. Он вернулся с войны и пошел в университет, где никогда не чувствовал себя на своем месте. Никто не хотел слушать его рассказы о войне. Люди заинтересовались лишь его смертью. Парадоксально, что этот человек, чья жизнь была предопределена доктриной, не терпящей двусмысленностей, после смерти стал такой сложной фигурой.

Вечером он умер. Скорбели ли по нему товарищи? О нем никто ничего не говорил – не было ни поминок, ни цветов, ни речей, хотя в нашей стране похороны и поминки являлись своего рода национальным искусством и всегда проводились с помпой. И я, всегда гордившаяся тем, что не боюсь высказываться против чадры и прочих видов угнетения, тоже помалкивала. Кроме шепотков, на следующий день в университете вообще не было ничего необычного – разве что по громкоговорителям зачем-то объявляли, что занятия проводятся как обычно. Я провела занятие. Оно не прошло как обычно.

Часть IV Остин

1

– «Все знают, что молодой мусульманин, независимо от того, располагает ли он средствами, должен подыскивать себе в жены девятилетнюю девственницу»[89], – заявила Ясси своим фирменным тоном, бесстрастным и немного ироничным, который в редких случаях – а сейчас был как раз такой случай – граничил с карикатурной издевкой.

– А может, «все знают, что молодой мусульманин должен подыскивать себе не одну, а сразу много жен»? – парировала Манна и заговорщически взглянула на меня, зная, что я отреагирую; ее черные глаза насмешливо искрились. В отличие от Махшид, Манна умела разговаривать без слов и взаимодействовала так с теми немногими, кто ей нравился. Она общалась взглядом: направляла его на собеседника или смотрела мимо. Мы выработали тайный язык, и лишь когда она обижалась – а обидеть ее было легко – она опускала взгляд, отводила его в сторону, а игривые интонации из ее голоса улетучивались.