Читая «Лолиту» в Тегеране - [106]

По беспокойному ерзанию студентов и тому, как они поглядывали на дверь, я поняла, что они не могут сосредоточиться на моем интригующем умозаключении, но все же решила вести лекцию до победного, несмотря на шум. Самый авторитарный персонаж этого романа – миссис Ньюсем, которая на всем его протяжении остается невидимой. Анализ этой героини позволяет понять суть диктаторского сознания. Нима, не мог бы ты прочесть отрывок, в котором Стрезер описывает миссис Ньюсем, начиная со слов «вот почему с ней так сложно…»

«Вот почему с ней так сложно, – прочел Нима, – она не терпит неожиданностей. Мне кажется, это описывает и характеризует ее наилучшим образом… она вся, как говорится, тонкий холодный разум. Ей кажется, что она все проработала заранее, продумала все для меня и для себя. И, видите ли, там, где у нее все продумано, не остается места для чего-то другого; никакого запаса для изменений. У нее все забито доверху, все плотно утрамбовано, и на этом она держится… я к ней не прикасаюсь. Она не разрешает к ней прикасаться. Теперь я понимаю, что действительно никогда не касался ее; она держится особняком в своем совершенстве… и кажется неправильным вносить любые изменения в эту композицию».

Шум в коридоре усилился. Люди бежали и кричали. Рухи и Хатеф не скрывали своего волнения и громко перешептывались, бросая на дверь многозначительные взгляды. Я попросила их выйти и посмотреть, в чем дело, а сама между тем попыталась продолжить.

«Вернемся к нашей цитате…» В этот момент меня прервала Рухи и ее запыхавшаяся подруга; они стояли на пороге и явно не собирались заходить. Они доложили, что студент поджег себя в пустом кабинете и начал бегать по коридору, выкрикивая революционные лозунги.

Мы бросились к выходу. По длинному коридору в два ряда бежали студенты, двигаясь в сторону лестницы. Я нашла местечко у лестницы рядом с коллегой. Трое несли носилки, пытаясь протиснуться к лестнице сквозь толпу. Они несли их так, будто их ноша была очень легкой. На носилках под белой простыней розовело лицо, испещренное темно-серыми пятнами. Черные негритянские руки недвижно застыли над белой простыней, словно боясь ее запачкать. Два выпученных черных глаза, казалось, крепились к лицу невидимыми пружинками. Они недвижимо уставились в пространство, будто взирая на нечто невообразимо ужасное, и вместе с тем, как ни парадоксально, казалось, двигались, но лишь из стороны в сторону. В то утро я видела много страшных сцен, но из всего увиденного именно эти бегающие глаза вспоминаются чаще всего.

Голос из динамиков призвал всех возвращаться в классы. Никто не шелохнулся. Все смотрели на розовое лицо, негритянские руки и закоптелые глаза. Носилки спускали вниз по вихляющей спиральной траектории. Когда они приближались, шепот затихал; стоило им удалиться, усиливался. И хотя все разворачивалось на наших глазах, эта сцена казалась сном и даже, пожалуй, воспоминанием об увиденном сне.

Наконец носильщики завершили спуск и скрылись из виду; шепот стал отчетливее и громче. Странное существо на носилках – почти что-то из волшебной сказки – постепенно обрастало телесностью, историей, приобретало имя и личность. Впрочем, личность его оказалась безличной. Он был одним из наиболее активных членов Мусульманской студенческой ассоциации. Под «активным» подразумевалось «фанатичный». Он принадлежал к группе, которая развешивала на стенах плакаты и лозунги, к тем, кто составлял списки с именами нарушивших дресс-код, что вывешивали у входа в университет.

Я подумала, каково ему там сейчас, на носилках; каково спускаться по лестнице мимо теперь уже бессмысленных военных хроник и аятоллы Хомейни, который даже после смерти взирал на процессию суровым непроницаемым взглядом и раздавал ценные указания по поводу войны: «Убьем ли мы или убьют нас – неважно; победа будет за нами! Мы будем сражаться и умрем, но не пойдем на компромисс!»

Сколько таких ребят училось в наших университетах; ребят, кого революция застала совсем юными? Многие приехали из провинций и были родом из традиционных семей. Каждый год в университет принимали все больше «преданных революции»; другие критерии не имели значения. Это были дети и родственники Стражей Революции или мученики революции; так называемая «государственная квота». Дети революции, которые должны были нести ее наследие в массы и в конце концов заменить собой рабочую силу, насквозь пропитанную западным влиянием. Революция много значила для них и много им дала: главным образом власть и возможности. Но они же были и узурпаторами, ведь их приняли в университет и наделили властью не за заслуги или труд, а за идеологическую принадлежность. Об этом не могли забыть ни они, ни мы.

Я спустилась по лестнице – на этот раз медленно, в толпе взволнованно перешептывающихся студентов. Личность пострадавшего уже стала поводом для воспоминаний и легенд. Мои студентки горячо обсуждали унижения, которые им приходилось терпеть от рук членов его организации. Припомнили другого парня из Мусульманской студенческой организации, того самого, что погиб во время войны и жаловался, что его сексуально провоцировала полоска белой кожи, которую он разглядел под платком. Даже смерть не стерла воспоминание об этой полоске и наказании, которому подверглась девушка с полоской.